Теперь иду относить Кольцова в переплет 225. Потом снова писать. Теперь уж событий осталось всего только за 4 дня. Потом буду описывать свои чувства, свои соображения.

Да, раньше при втором свидании у Акимовых я сказал Катерине Матвеевне, когда она все просила меня любить ее и все говорила, что я ее обманываю, что я люблю О. С., я сказал ей, что характер О. С. мне гораздо более нравится, потому что она живая, веселая, бойкая. — Когда О. С. потом, по обыкновению, говорила мне: «Как же вам верить, вы то же самое говорите Кате», я сказал: «Нет. Конечно, я шучу с ней так же, как с вами, но тех серьезных и неромантических вещей, которые говорю вам, тех не пламенных, а спокойных уверений в своей привязанности, какие вам, я ей не говорю. И сейчас, например, я сказал ей, что вы по характеру мне нравитесь больше, чем она».

Да, еще должно будет прибавить ее рассказ о первом нашем свидании у Чесноковых и о том, как она боялась меня. Это было сказано мне во 2-й и 3-й вечер у Акимовых.

(Пишу в 12 часов. Должен скоро уйти.)

Итак, я ждал с нетерпением вечера воскресенья. Аким[овых] нет дома. Это меня ошеломило совершенно. Я был совершенно расстроен, больше чем тогда, когда мы неудачно ходили к самим Васильевым. Что делать? Чесн[оков], к которому я заехал, говорит: «Во вторник отправимся». Хорошо. Снова то же нетерпение.

Наконец, вторник. О, как долго, казалось мне, я не видел ее. Да и теперь — всего третьи сутки, а мною овладевает нетерпение так, что я не поручусь, что не буду у них до воскресенья. Нет, выдержу, буду повиноваться ей. Хотя и довольно тяжело это для меня, тем более, что у [нас] не все еще переговорено с нею, что мы с нею не совершенно понимаем друг друга. Может быть, и она не совершенно доверяет мне. Но нет, она слишком умна и слишком проницательна, чтоб у ней могло оставаться во мне какое-нибудь сомнение. Но пора идти. После, по возвращении от Кобылиных.

Сажусь в 10 час. вечера продолжать.

Во вторник мы приходим в комнату Ростислава с Вас. Ди-митриевичем, в столовой сидит она с одной из Рычковых, в комнату Ростислава не входит, — я не решаюсь выйти к ним, хотя Фогелев выходил, — не решаюсь выйти, чтоб не показать Ростиславу, что я у нее, а не у него. Она посылает мне Рычкову с билетиком:

Огонь в твоей пылающей груди Не для меня ты, для другой храни.

«Я давно был уверен в этом», сказал я. Она входит раз или дна в комнату, я только несколькими словами перебрасываюсь г пей и то весьма вяло. Наконец, она входит одетая проститься: Мы едем в театр». Я был так глуп, что даже не успел, или не догадался, или не посмел спросить, когда она будет у Акимовых. — Весьма неудачное свидание! Через часа мы уходим, т.-е. Вас. Дим., а не я. Я просидел бы бог знает до каких пор, чтоб показать, что [я] у [них] для Ростислава, а не для нее. Весьма неудачно! Даже Вас. Дим. говорит, что неудачно, и утешает тем, что ил масленице устроит блины и «тогда можно будет поправить дело».

Хорошо. На другой день (в среду 18 числа) является [человек] снова с запискою от Палимпсестова. (Эта записка у нее; должно будет приложить ее к делу.) «Если ты сколько-нибудь уважаешь О. С., будь ныне ее ангелом хранителем. Она будет у Аким[овых], там будет один молодой человек весьма дурных правил. Малейшая любезность с ее стороны будет поводом к жесточайшей атаке. Мне к сожалению нельзя быть». Я догадался, что это Куприянов, но думал, что скорее кто-нибудь другой, потому что Куприянов] не стоит того. Отвечаю Палимпсестову в восторженных выражениях благодарности и возгласах, что он истинно порядочный человек.

Еду к Акимовым. Вслушиваюсь у двери. — Дома. Но никого еще нет. Я хотел подождать несколько минут на улице, чтобы кто-нибудь приехал. Выхожу за ворота. Подъезжают. Это она. Ее провожает Фогелев. Фогелев уезжает, она остается. Боже мой, как все неосторожно! Я встречаю. Провожаю ее по двору. «Палимпсестов истинно порядочный человек, вот что он мне написал. Я отдам вам, хотя бы не следовало отдавать». — «Но как же мы войдем вместе?» — говорит она. — «Я взойду через несколько минут». Через несколько минут вхожу. Скоро является и Куприянов. «Это он?» — «Должно быть он». — «Как же он узнал, что я буду здесь?» — «Да вчера в театре он спрашивал, когда я буду, — я сказала, что завтра или после завтра». Ну, если бы я знал, что это он, конечно, я не сказал бы, что опасения и хлопоты излишни. Она во весь вечер почти не говорила со мною. Весьма много сидела с Куприяновым] у стола, который в гостиной подле окон. Я сидел большею частью с Павл. Вас., но от времени до времени подходил к ним. Видно было, что дело не клеится, что она весьма нелюбезна с ним. Я был спокойнее. Теперь она предупреждена, верно будет осторожна. Но тогда я не знал еще всего ее ума.

(Да, в рассуждении о ее пороках: в субботу 28 февраля в квар- ' тире Палимпсестова, он сказал: «Конечно, можно кокетничать, но кокетство имеет свои пределы; она переходит эти пределы. Не будь она так умна, что никогда не позволит забыться с нею, это было бы отвратительно». А, так вот ты сам хотя ты весьма ограниченный человек, все-таки признаешь ее ум — да и общий голос, что она весьма умна, даже дураки все понимают это, — тем более понимаю и ценю я.)

Однако этот вечер она отрезала волоса и у меня, и у Куприянова, которого я при [ней] дернул за волосы, т.-е. [чтобы I перед собою одурачить, и он не нашелся, что сделать, когда узнал, что это я, а не она; через несколько времени вырвал у нее бумажку с волосами, которые рассыпались по полу; она хотела спасти, но не могла; это мне было приятно, чтобы этот дурак и мерзавец не думал, наконец, что у нее есть его волосы.

Она весь вечер была со мною весьма нелюбезна, говорила больше с Куприяновым], говорила мне, что я ревнивец и что я хочу быть ее дядькой, опекуном. Так что, наконец, Елена Вас. это заметила и сказала мне, что, верно, я поссорился с О. С., да и в самом деле под конец вечера я сделал какую-то глупость; конечно, нарочно, чтобы рассердить ее *; кажется, насильно хотел взять ее под руку, чтобы пройтись по зале. Она показывала раздраженный вид. Наконец, я сказал (сказав по обыкновению, что я и теперь почти в руках у нее), что я хочу поговорить с нею серьезно, и просил сказать, когда можно. «В пятницу», — сказала она, и я готовился в пятницу сказать ей, то, что пишу в начале описания 19 числа (описывая свои намерения). Наконец, выходим. Моей лошади еще нет. Я хочу идти пешком. Она садится вместе с Куприяновым]. Конечно, ее провожает какая-то старуха Акимовых. Они трогаются с места. Тут в первый, кажется, раз в жизни я догадался, наконец, что должен сделать — они уже выехали из ворот. «О. С., позвольте мне сказать вам весьма важную вещь, всего два слова». — Останавливаются. Я подхожу и сажусь на облучок. Они сидели вдвоем с Куприяновым], старуха внизу на дне саней. «Ступай», — кричу я. Что в самом деле вообразил бы себе Куприянов, если бы ехал один с нею? Да разве он и не решился бы на какую-нибудь дерзость? Ведь он дурак и свинья. Едем. Кучер не знает куда и везет мимо Патрикеевых. Она говорит с Куприяновым. Я вмешиваюсь в их разговор и выставляю Куприянова] в глупом виде, его разговор выставляю незанимательным, дурачу его, заставляю говорить с собою. Ну, где же ему бороться со мною, когда я хочу дурачить его? «Вы решительно мой дядька», — говорит она; потом не говорит со мною, не отвечает на мои вопросы и т. д. Я нарочно все обращаюсь к ней, зная,