Между прочим, когда она не хотела подать мне руку, чтоб пройтись по залу, и отвертывалась от меня, я сказал (тут стояла Ел. Вас. и сказала: «О. С. решительно на вас сердится»): «О. С. изволит капризничать, только она забывает, что капризничать можно только тогда, когда наши капризы кого-нибудь огорчают». — Она обернулась ко мне с раздраженным видом: «Что вы сказали?» — «То, что мы можем капризничать только тогда, когда наши капризы кого-нибудь огорчают, и что поэтому вы напрасно капризничаете». — После этого она еще больше стала выказывать досады на меня. Это было почти перед самым отъездом.

что она не будет отвечать. Говорю различные пустые вещи, только <>ы говорить. У меня есть предчувствие, что она не в самом деле сердится на меня. Наконец, я говорю: «Говорите со мною или не і оворите, это для меня все равно. Неужели вы думаете, что это меня может бесить? Но все-таки, если я ныне вел себя глупо, я имею право на вашу благодарность. Один мой поступок ныне вы должны одобрить (это то, что я был для нее, для того, чтоб предупредить ее). Вы благодарны мне за это?» — «Благодарна». — «И не мне одному? — есть еще человек, имеющий право на вашу Г> л а годар н ость (т.-е. Палимпсестов), — вы благодарными ему?» — «Да». Наконец, подъезжаем к их дому, ворота заперты. Она выходит из саней и подходит к калитке, опираясь на руку Куприянова], который, кажется, не прочь считать свое свидание с нею удачным. Я подхожу к калитке, когда она входит с ним. «О. С., дайте и мне руку в знак прощения». Она не отвечает ни слова и убегает. Я дружески прощаюсь с Куприяновым и иду пешком домой, из всего вечера довольный только тем, что проводил ее, что она не ехала одна с Куприяновым]. Боже мой, я и теперь с огорчением вспоминаю, что было бы, если бы она поехала одна с ним. Эта скотина могла вообразить бог знает что. «Итак, все-таки я был у Акимовых недаром», — думал я.

После этого четверг. Теперь только некоторые вставки и начну свои размышления о ней и о себе и стану описывать свои впечатления.

Боже мой, как подробно описано! Все, решительно все с стенографическою подробностью! Никогда я не считал себя, способным к тому, чтобы до такой степени дорожить воспоминаниями, которые, наконец, так длинны! Ведь целых 44 простых и 10 двойных страниц! Да еще все старался быть как можно более кратким, только в описаниях двух вечеров давал себе полную волю! И все-таки написал целых 64 страницы. Ведь это выйдет: 64 X, X 27 (строк) X 80 (буквы в строке) = 138 200 букв! Ведь это 140 страниц обыкновенной печати! ведь это, наконец, целая повесть. Вот плодовитый писатель! И все это еще не кончено. Начинаются размышления и впечатления, да будут еще вставки. Господи, твоя воля! В самом деле дороги мне эти воспоминания! До воскресенья (когда, наконец, увижу ее — уж я успел стосковаться!) еще ведь испишу немало страниц! Ну, не ожидал от себя такой усидчивости!

Да мало ли чего я не ожидал от себя?

А вот теперь как превзошел свои ожидания!

Аожусь. Завтра вставки и размышления.

Да будешь ты благословенна!

Ныне отдал переплетать Кольцова. Просил, чтобы переплели как можно лучше.

Да будешь ты счастлива, как ты того заслуживаешь!

Да будешь ты счастлива!

Этим хочу закончить:

Да будешь ты счастлива, ты, давшая мне столько счастия. Ты, достойная счастья.

1. Почему Ольга Сократовна моя невеста

Сажусь писать свои замечания, размышления и т. д. 11 часов/ 4 марта, среда. Я в самом спокойном состоянии, духа и не распо-ложен совершенно к восторженности.

Итак, 1. Почему я в четверг 19 числа решился сказать ей, что если она не захочет выйти за другого, то может всегда выйти за меня?

Я чувствовал к ней сильную привязанность, это правда. Но чтоб уж тогда эту привязанность можно было назвать настоящей любовью, этого я не скажу. Действительно, это чувство было живо; но это была более потребность любить кого-нибудь, а не именно любовь к ней — именно потребность любить, видя некоторую возможность удовольствия, волновала мое сердце; это было то самое чувство, которое так часто в уединенных мечтах расширяло мое сердце, хотя не было еще никакого предмета, — напр., в Петербурге, где я постоянно мечтал о счастии женитьря и постоянно завидовал тем людям, которые могли жениться в первой молодости. Ведь я, главным образом, жалел и о том, что я в Саратове, потому что, живучи здесь, я потерял 2 года для приобретения себе возможности жить, т.-е. содержать как должно жену.

Но и то правда, что я чувствовал к ней несравненно более, сильную привязанность, чем, напр., к Кобылиной — какое же сравнение! То просто мысли в досужное время о хорошенькой девушке с весьма добрым сердцем, и — еще более — девушке, которая хорошо одевается и живет не в грязном (хотя довольно пошлом) кругу. Да и казалась ли она хорошенькой? Я постоянно сомневался в ее красоте. В некоторых позах ее лицо действительно красиво, но в иных позах оно мне решительно не Ііравилось. Но особенно моему желанию считать ее очень хорошенькой мешало то, что ее лицо очень часто имеет глупенькое выражение, т.-е. на нем совершенное отсутствие мысли, когда оно не одушевлено детскою веселостью. Мало того — слишком часто, почти постоянно, когда глаза ее не блещут огнем детской радости, выражение ее лица напоминало мне пошлое и прямо глупое выражение лица Ал. Фед. Раева. И было постоянно совестно, что мне нравится ребенок, потому что, наконец, она решительно дитя, мало того, что по летам, еще более потому, что совершенно неразвита в умственном отношении. Кроме того, я чувствовал и совестился, что главным образом мне нравится в ней то, что они довольно роскошно живут и что она всегда хорошо одета, т.-е. в дорогом платье и т. д. — это мне было решительно совестно. Поэтому, увидевши даже Патрикееву, я совершенно забыл о Кобылиной.

Почему же я думал суток двое после вечера на святках у Шапошниковых о Патрикеевой и с удовольствием любезничал с ней в первый вечер у Акимовых, т.-е. 26 генваря? Главным образом 472 ми i ому, что это была первая девушка, с которой я говорил смелое» которой я любезничал, — меня радовала моя смелость, мое лю~

и шичанье. Я думал не о ней, а о том, что я смело любезничал < мгіо.

I Іо как я увидел О. С., я решительно потерял всякую охоту-і мо греть на Патрикееву и говорить с ней, и если иногда говорил, и. единственно из совестливости, чтобы не заставить ее огорчиться моим слишком большим невниманием. Патрикеева даже не іоі млась мне хорошенькою. У нее нет в лице того глупенького выражения, как у Кобылиной, нет ни одной позы, в которой она абсолютно не нравилась бы, как есть такие позы у Кобылиной, но іііто она решительно уж нехороша. Выражение ее лица гораздо лучше, но черты лица гораздо хуже. И в 40 лет она не будет мопсе хороша. А теперь она недурна, главное особенно дурного м се лице нет ничего, но и хорошенькой может быть названа юлько потому, что у нее весьма молоденькое личико и что держится довольно свободно. Правда, что в ней нет ничего, что бы мне не нравилось, как в большей части других девиц; правда, что «»на лучше многих. Но зато ведь на тех я смотрю с решительно неприятным чувством, не любуюсь ими, а чувствую какую-то неприятность.

А О. С.? Во-первых, она решительно хороша собою, как мне показалась тогда — теперь я нахожу, что она красавица, и она. м самом деле красавица. Но тогда мне показалась она просто весьма хорошенькою. И тогда уж готов я был сказать, что по чертам лица она гораздо лучше всех, кого я видел в Саратове — в Петербурге ведь я никого не видел (кроме той хорошенькой девушки на выставке и молоденькой хозяйки Ив. Вас. Писарева в Семеновском. полку на вечере — но тех я видел слишком мельком и. слишком издалека и только любовался ими, как картинками, никак нс более. А дама в бель-этаже в опере на последнем представлении, когда я сидел в креслах? Уж это решительно только любовался и более ничего, еще менее чего-нибудь другого, чем в тех двух случаях; всего этого нельзя даже сравнить с тем, как я любовался Кобылиной, — далеко ниже) 226. Конечно, мне ничье лицо-не нравилось так, как ее лицо или, по-настоящему говоря, я, только глядя на нее, не чувствовал сомнения в том, что она действительно мне нравится, что она действительно хороша!