Все иконы в моём доме были из храмов, принадлежащие церкви и написанные для неё. Погрузила я иконы в машину и повезла их, волнуясь, в Свято-Данилов монастырь. Влетаю во двор под колокольный звон, а навстречу идёт игумен Серафим, ризничий монастыря в ту пору.

— Батюшка, помните, как вы меня уличили в воровстве?

— Не помню.

— Я иконы привезла. Кому отдать?

— Пойдёмте в ризницу, я вас в список благотворителей занесу.

— Батюшка, я не дарительница, а хранительница, и иконы лишь временно хранились у меня.

Как же радуются иконы, возвращаясь к себе домой — в Божий храм. Здесь они преображаются, оживают, дышат. А я вспоминаю, как из взорванного храма выбегает юродивый и падает на землю, прикрывая собой уже окровавленную икону Владимирской Божией Матери. А ещё в эту икону стреляют меткие ордынские лучники, целя прямо в сердце Руси.

У моего Отечества израненное сердце, но оно бьётся, болит и живёт.

Годы гонений породили неизвестное у нас прежде явление — рынок икон и церковных ценностей из разорённых храмов и монастырей. Продают не домашние, а монастырские иконы и при этом даже не осознают, что торгуют не личными вешами, а святынями, принадлежащими церкви.

Вот один разговор по этому поводу. Зазвала меня в гости учительница-пенсионерка, достала из шкафа икону Божией Матери «Споручница грешных» и спросила:

— Почём эту икону можно продать?

Икона была старинная, дивная и, угадывалось, шамординского письма.

— Это из Шамордино, — спрашиваю, — икона?

— Да, из Шамордино, из монастыря. Её ша- мординская монахиня Александра после разгрома монастыря сохранила. Образованная была — из дворянок, а когда из лагеря освободилась, то у нас в коровнике жила.

— Даже зимой?

— Но ведь не в избу её пускать! Она же лагерница была, враг народа. Наш парторг даже кричал, что гнать её надо взашей. А зачем выгонять, если она работящая? За горсть пшена хлев до блеска вычистит, огород вскопает, и вся скотина на ней. А после работы наша дворянка обязательно занималась с детьми. Чувствуете, какая у меня интеллигентная, чистая речь? Меня русскому языку дворянка учила.

— Как умерла мать Александра?

— Спокойно. Доходяга была, а умирала радостно. Перед смертью велела передать икону в церковь и сказать, чтобы отпели её.

— Мать Александру отпели?

— Отпели, не отпели — какая разница? Я формализма не признаю. Надо жить не на показ, а по заповедям Божиим. И я по заповедям живу: не убей, не воруй, не осуди.

И тут я расплакалась, горюя о монахине, батрачившей на новых хозяев жизни всего лишь за горсть пшена.

— Может, я что-то не так сказала, — смутилась моя собеседница, — но я, поверьте, уважаю церковь и даже свечку поставила, когда свекровь умерла.

Вот так же и мы, ещё неверующая молодёжь, захаживали в церковь из любопытства и свечки ставили иногда. Душа всегда радовалась иконам и церкви, но затмевала истину та мещанская спесь, что в горделивом превозношении полагает: мы, современные, образованные люди, разумеется, выше «отсталых» батюшек и каких-то там «тёмных» старух.

Пишу эти строки и вспоминаю, как Иван Бунин в «Окаянных днях» охарактеризовал духовное состояние общества перед катастрофой 1917 года: захаживали в церковь в основном по случаю похорон и на отпевании выходили покурить на паперть.

Изучайте историю — она повторяется, и тернист путь из плена домой.

Позвонила мне знакомая по храму преподавательница английского языка и попросила купить ей лекарство: «Такая ангина, что в лёжку лежу». Привезла я ей из аптеки всё необходимое и, сготовив обед, предложила:

— Давай почитаем акафист великомученику Пантелеймону?

— Не хочу я молиться твоему Пантелеймону, и даже слышать о нём не хочу! — залилась вдруг слезами болящая.

Взрыв отчаяния был невероятный, а стояло за ним вот что. Как раз в эти дни в Москву привезли с Афона мощи святого великомученика и целителя Пантелеймона. И когда однокурсница «англичанки» исцелилась у мощей, преподавательница в восторге решила — с ней тоже произойдёт чудо исцеления, а болезней там был букет.

В очереди к святым мощам тогда стояли, бывало, сутками. Но преподавательница дважды побывала у мощей, выстояв часов по двенадцать. Ожидание чуда было столь напряжённым, что, несмотря на простуду, она встала в очередь в третий раз. И тут её подвела педагогическая привычка сеять разумное, доброе, вечное. Привычка, надо сказать, была въедливой. Говорит, например, один браток другому:

— Децл, блин, это вааще!

— Деточка, — корректирует его речь преподавательница, — употребление арготизмов — это…

— Это, мамань, — перебивает её «деточка» и крутит пальчиком у виска, — тихо шифером шурша, крыша едет не спеша.

То же самое в храме. Стоит кому-то начать перешёптываться, как она на весь храм: «Положу хранение устам моим!» Да так громко, что батюшка вздрагивает в алтаре. Вот и теперь, увидев, как тощие юные нахалы протиснулись между прутьями церковной ограды и устремились без очереди в храм, она тоже протиснулась в эту дырку исключительно с целью вразумить молодёжь. И надо же было такому случиться, чтобы именно её взял за шиворот милиционер и вытолкал обратно со словами: