– И вот началась сдача в плен. А я тогда был ефрейтором, получил легкую контузию головы и благодаря, если можно так сказать, этому обстоятельству попал в состав похоронной команды. После многомесячных боев в городе, сама понимаешь, ни одного целого дома и ничего живого не осталось. Трупов повсюду страшное количество, приказано немедленно хоронить, иначе, как только наступит первая оттепель, в любой момент может начаться эпидемия чумы, холеры, тифа. Вшей тифозных так вообще повсюду были просто тучи несметные.

Настя прижала ладонь ко рту, ее чуть не вырвало. Она наконец поняла, что напоминает ей вся эта обстановка вкупе с рассказом старика – давящие на психику фильмы известного жанра авторства ненормального Роба Зомби, в которых охотно и помногу демонстрируются в разнообразных своих видах интерьеры склепов. И впрямь – не квартира, а склеп, да и холодно здесь, и как будто даже тянет болотной, промозглой сыростью.

– Не утомилась еще? – Старичок, ненавязчиво перейдя на «ты», участливо глядел на Настю, покачивая седой головой. – Ай-яй-яй, а я ведь только-только начал. Что ж дальше-то будет, а? Чересчур ты впечатлительная для такого дела.

– Для какого?.. – Настя закашлялась и ответа на свой вопрос не получила. – Вы продолжайте, просто я не очень люблю все эти рассказы про войну. Я, извольте видеть, – барышня, а вы мне про капитуляцию, трупы, эпидемию… Тяжело все это.

Старик кивнул, мол, «понимаю, но из истории ничего не выбросишь». Продолжил рассказ…

Похоронная команда имела, как бы сейчас сказали, интернациональный состав, в том смысле что туда входили и уцелевшие в ходе длительных боев и осады гражданские, и немецкие пленные, хоронившие своих же солдат, и солдаты Красной Армии. Ефрейтор с легкой контузией по имени Борис Горшков («Да-с, вот и представиться выпал случай», – улыбнулся старик Насте) посылал пленных немцев на разведку внутрь разбитых зданий. В развалинах можно было запросто нарваться на мину, одну из тех, до которых не успели еще добраться саперные части. У саперов, как и у могильщиков, работы было тогда выше головы, вот и выполняли пленные немцы роль этаких живых миноискателей. И вот однажды кто-то из пленных, спустившись в очередной подвал и пробыв там совсем недолго, выбрался наружу с таким видом, будто он только что увидел там, внизу, самого черта, не иначе. Был немец бледен, губы его посинели; едва он выполз на поверхность, как начал задыхаться и все показывал пальцем туда, в сторону ведущего в подвал лестничного марша. А потом вдруг схватился за сердце, захрипел и помер.

Бойцы устроили совещание, на котором кто-то высказал довольно здравую мысль «забросать подвал гранатами к чертовой матери, а то мало ли что там может быть», но, как всегда, нашелся один идейный коммунист, да к тому же старший по званию, пристыдил всех за всякие вредные суеверия и приказал лезть в подвал.

– Немец живой вернулся? Живой. Значит, мин там нету. А то, что он со страху в штаны наложил, так потому мы их, гадов, и лупим, что страха у нас перед ними нету, а они народ трусоватый, – доходчиво и убедительно разъяснил коммунист. – А что немцу смерть, то нам, может, и на руку. Вперед, товарищи. И это тоже война, на ней чистой работы не бывает. Наше дело трупы хоронить, чтобы не было инфекций.

Ну, знамо дело, никто возражать не стал. Да и что тут скажешь супротив таких хороших слов? В подвал полезли все как один…

Старик подтянул к себе лист бумаги, взял в левую руку карандаш и быстро принялся что-то набрасывать. «Левша, вот странно, – подумала Настя. – Редко встретишь у нас. В школе, помню, их всех насильно переучивали, ругались, что надо, как все, правой писать. Это ведь только за границей уже давным-давно к тому времени было доказано, что левша, если его переучить, наполовину теряет способность думать как прежде, когда все в нем было естественно». Меж тем «дедушка Горшков», так стала она про себя называть его, закончил рисовать и протянул ей лист.

– Это даже и не просто подвал был, а что-то вроде церкви. Только сразу стало понятно, что не Христу Господу в той церкви молились. По углам статуэтки – это я сейчас понимаю, что к чему, а тогда подумал, что уродство какое-то, а не скульптура, будто чудища: жаба, бегемот, змея, мартышка, и все на редкость безобразные. На стенах факелы. Почти все потухшие, а два еще кое-как чадили. У дальней стенки стол, скатертью черной покрытый, – алтарь, значит. На алтаре… – старик словно отмахнулся от назойливой мухи, – неважно. Много будешь знать, как говорится… А на полу двенадцать эсэсовцев, форма у всех черная, и мертвые, конечно. Разложил их кто-то особенным образом. Вот так, как я тебе нарисовал.

С листа смотрела на Настю шестиконечная Давидова звезда, составленная из нарисованных фигурок. Рисунок был мастерским: настоящий шедевр большого художника в карандаше – прорисованы детали кителей, складки на брюках-галифе, застывшие, искаженные лица…

– Странно. Немцы, эсэсовцы, а тут шестиконечная еврейская звезда. – Настя давно справилась с тошнотой, наоборот, ей было все интересней погружаться в этот захватывающий, полный предвкушаемой тайны рассказ старика.

– Вот и я тогда о том же подумал. И не я один. Кто-то из ребят, помнится мне, даже предположение сделал, что их, дескать, какой-нибудь еврей порешил, из наших же. Немцы под Сталинградом дюже лютовали, всех стреляли без разбору – и военнопленных, и партизан, и мирных жителей, а уж над евреями-то особенно глумились, это для немца было развлечением. Хотя иногда даже немцы себе не позволяли того, что вытворяли, например, хохлы продажные.

Настя скривилась, будто от зубной боли:

– Да будет вам! Вы телевизор пересмотрели, что ли? Ну это же пропаганда чистой воды, неужели непонятно?! Мы их здесь обливаем, они там, у себя, нас с дерьмом мешают, москалей проклятых. Чего уж такого они вытворяли-то?

– Чего, говоришь, они вытворяли? – Настя увидела, как у старика заходил кадык, часто-часто, глаза подернулись легкой слезной пеленой. – Про Белую Церковь слышала?

Настя покачала головой. Про Бабий Яр слышала, а вот про Белую Церковь…