Он сидел на скамейке, выставив перед собой больную ногу, и был очень похож на мальчика Колю из сказки про Цветик-Семицветик. Ему наплевать было, что скамейка грязная, что узкие бруски, из которых она составлена, сплошь залиты водой – следом недавнего дождя. Он сидел, раскинув руки и задрав голову, и, почти не мигая, смотрел на стремительно менявшееся московское небо. Свинец дождевой сердитой тучи редел на глазах, рассыпался в клочки, которые уносил ветер. Ветер совсем не дул по земле, он поднялся выше и всерьез занялся тучей, совершенно бескорыстно обеспечивая роскошный закат, из тех, во время которых хочется немедленно сесть в поезд до Санкт-Петербурга или в самолет, летящий на запад, чтобы не отпускать солнце, следовать за ним, пытаясь обогнать, оказаться на мгновение впереди его вечного размеренного хода. На летнем закате особенно тянет уехать из Москвы, чтобы застигнуть последние, уходящие дневные запахи подмосковного леса и встретить эту невероятную жизнь, которую природа являет лишь перед заходом светила: жуков, деловито расправляющих крылья, мотыльков, ищущих подходящую свечу, вокруг которой можно будет водить хоровод, запоздалых птиц, спешащих к ночлегу. Ничего этого решительно нет в городе, а из всех красот природы есть только небо и, как награда, минутка свободного времени, чтобы им полюбоваться.

Настя не спешила обнаруживать себя. Ей захотелось вот так, тайно, со стороны, разглядеть его. Худощавый, но не астеник – ломкий, с впалой грудью и тонкими, как березовые ветви, руками, – а, по всему видать, подвижный, знакомый когда-то со спортом человек. В сказке мальчик Коля выбросил костыли и принялся бегать от девочки Жени, да так быстро, что той никак не удавалось догнать его. Этот «мальчик», пожалуй, тоже умеет бегать быстро. Одежду явно предпочитает свободную, носит ее небрежно и не бережет, судя по беспечности, с которой он уселся на эту скамейку, не блещущую чистотой. Тут Настя вспомнила его рассказ в машине и решила, что после таких воспоминаний думать про состояние одежды – дело мелкое. Этого парня точит изнутри его больная душа. Когда душа болеет, ты готов поделиться своим горестным, тихо грызущим сердце вирусом с первым встречным. Лекарством, пусть и маленьким, как гомеопатический шарик, станут слова сочувствия, а если повезет, то утешения. И больная душа, набравшись сил от каждого, кто выслушал ее, постепенно излечивается – если и не до конца, то хоть способность свободно дышать возвращается к ней.

У него острый профиль, так она подумала, разглядывая Рому и с тайной радостью осознавая, что он не догадывается, не ощущает сейчас ее присутствия. Мечта о сигаретах испарилась, Настя так увлеклась своими наблюдениями, что обо всем позабыла и успокоилась. Да, острый нос и подбородок длинный, заостренный, точно растет из него дурацкая бородка клинышком. Скулы почти незаметны, глаз отсюда не было видно, но Настя вспомнила, что они голубые. Отчего-то ей показалось, что брови у Романа одна выше другой, словно лицо сперва поделили на две половинки, а потом составили, не соблюдая симметрии. Где-то она видела нечто похожее. Нет, не схожего человека, как это частенько бывает, а образ, воплощенный не то в картине, не то в мраморе, но где именно и что же это было за воплощение, кому тот образ мог принадлежать, вспомнить сейчас она не могла.

Волосы у ее мимолетного знакомого были темно-русые и росли как попало, хозяин явно не уделял им должного внимания в последние несколько месяцев, и прическа, если можно было так назвать царящий у него на голове кавардак, отлично контрастировала со сдержанной меланхолией лица. В том, как он смотрел на небо, чувствовалась несомненная одухотворенность, никак не вязавшаяся с его недавними поступками. Настя подумала, что сейчас видит его настоящего, а тот, что был прежде, – это маска для всего мира. Человек, который так умеет смотреть на небо, не может быть плохим, злым… У злых помыслы не витают в облаках, наоборот, они поднимают их с сырой земли и примеряют на себя, словно одежду в магазине, торгующем старьем, – ибо все злодейства в этом мире давно известны и ношены-переношены, а светлые мысли всегда новы и легки, словно наряд голого короля, который не сразу и не всем дано увидеть.

Подойти? Вместо ответа она повернулась и медленно пошла совсем в другую сторону. Кораблик уплывал, и скамейка с сидящим незнакомцем (конечно, он незнакомец, ведь она так мало узнала о нем) оставалась за линией горизонта. Разве мыслимо это – подойти первой? Нет, она иначе воспитана. Да, это несомненно был ее «типаж», Насте из всех мужских эталонов нравился именно такой, но воспитание не снимешь, не повесишь на вешалку – оно «надевается» на всю жизнь и становится чем-то вроде верхнего слоя кожи, и человек одет в него, в эту ткань из предрассудков и предубеждений, в ткань, которая тем не менее многих уберегла от слепого безрассудства, при этом кое-кому позволив выставить себя в самом выгодном и достойном свете. Вот и теперь связь между корабликом и берегом оказалась неутраченной. Роман перестал смотреть вверх оттого, что затекла шея. Он огляделся, с нарастающим восторгом заметил ее, уже вот-вот готовую исчезнуть, хотел было крикнуть, но раздумал, вскочил и, прихрамывая и гримасничая от вновь появившихся иголок в ступне, ринулся вдогонку. И, конечно, он ее догнал. Не бывает по-другому с теми, кто умеет так смотреть в небо.

Боль в ноге быстро прошла, но он долго еще нарочно прихрамывал, чтобы она обратила внимание, сказала что-нибудь. Он полюбил ее манеру говорить, готов был слушать Настин голос и днем и ночью, но выходило пока только днем, и на то, по мнению Насти, были свои причины.

Они встречались уже две недели, и Настя, вдруг обнаружив в себе умение сердцеедки, входящее в набор приемов каждой женщины, решила повременить с самыми откровенными отношениями. Не то чтобы он ей не нравился, об этом и речи быть не могло. Просто, заметив с самого первого момента их знакомства кое-какое сходство, мимолетное копирование Ромой некоторых манер ее первого мужа, Настя решила к этой схожести получше присмотреться, чтобы в случае чего прервать отношения, не дав им зайти слишком далеко, когда пришлось бы, что называется, резать по живому, лишний раз травмируя сердце, которому и так хорошенько досталось. Рома в отличие от первого ее супруга не был таким изворотливым, изощренным лгуном, не присваивал себе статус хирурга, кардиолога и чуть ли не доктора наук. Вполне возможно, он был таким же, как когда-то Герман, и у него тоже имелся красивый павлиний хвост, которым некоторые мужики нагоняют на простодушных дурочек морок и чары. Но хвост недолговечен, он быстро изнашивается и требует время от времени реставрации. Сколько Настя ни приглядывалась, хвоста она так и не увидела, и это, безусловно, шло Роме в «личный зачет». Но была в нем и иная черта: какая-то врожденная истовая тяга к хулиганству и чрезмерная, залихватская откровенность. Насте даже казалось порой, что при других обстоятельствах он совершенно спокойно мог бы стать бандитом и в этой своей ипостаси уйти далеко, достичь неведомых ей высот, сделавшись в конечном итоге этаким авторитетным сукиным сыном, конкретным хозяином жизни, опекающим церковный приход в безвестной деревеньке в надежде, что грехи там списываются сами по себе.

Однажды, когда они сидели в очередном заведении – а это был совсем уж поздний вечер буднего какого-то дня, – Роман, заказав себе сто граммов водки и в качестве закуски употребив бутерброд с красной икрой, сделался сентиментален, его потянуло на воспоминания о том весьма остром пограничном периоде между детством и юностью, что является самой предтечей взросления. Посмеиваясь и поглядывая на половинку бутерброда с ровным надкусанным полумесяцем, он внезапно расхохотался в голос, да так громко, что все немногочисленные посетители разом вздрогнули, а официант – тщедушный малый годов эдак осьмнадцати и весом с шестимесячного добермана-пинчера – уронил поднос, загремевший, словно гонг.

– Что с тобой? – Настя, которой этот внезапный приступ веселости был одновременно и приятен и непонятен, с удивлением поглядела на своего нового знакомого. Доселе подобных припадков смешливости за ним не водилось.

– Со мной?! О! Со мной все совершенно в порядке. – Он приложил к слезящимся от смеха глазам бумажную салфетку из тех, что, свернувшись треугольником, смиренно ждали своего часа, теснясь в незатейливом проволочном держателе. После того как он выдернул одну, за своей товаркой последовали еще по меньшей мере три или четыре салфетки и теперь с нелепым видом лежали на белой скатерти, напоминая флажки, за которые ушел обложенный было со всех сторон матерый волчище, плевавший на предрассудки и правила охоты.