Я: Не особенно впечатлен. Возможно, ожидания преувеличены, но… не впечатляет.

Было сложно определить его возраст. Он был настолько же явно молод, насколько переутомлен, но точный возраст сказать было сложно. В тридцать втором словаки, чехи, венгры сидели по кабаре в надежде подцепить богатеньких клиентов.

Нацисты это прикрыли.

Мне не нравился нынешний Берлин. Когда я приехал туда впервые, город был котлом, где варилась густая каша из всего, что можно было собрать с Европы – французы, итальянцы, славяне – все привносили что-то, теперь он все еще оставался котлом, но не тем, сказочным, а котлом паровым, где давление было близко к пределу.

Да, мне не нравился нынешний Берлин тем чувством недостаточности, которое он вызывал. Это общество исключало тебя, если ты был не такой, как они. Оно выдавливало тебя, убеждало, что ты не просто не такой, ты хуже. Либо ты шел с ними в ногу, стремился понять их внутренний механизм, либо пар выбивал тебя вон. На окраины.

Мне было тошно смотреть, какими сияющими глазами провожали девушки всякую черную форму.

Да и в том, как несерьезные горчичные пиджаки с пусть примитивными, но нестрашными попойками сменились застегнутыми на все пуговицы черными мундирами, тоже было что-то от кошмара. Что-то, наводящее жуть.

Новый Берлин хотел не людей, но сосредоточенные эффективные механизмы, а если вы на то не соглашались, он презрительно выплевывал вас.

Женщина достала термос и бутерброд.

ОНА: Мне положили в дорогу, но для меня одной много. Яйца быстро портятся. Хотите?

Предложение явно относилось к словаку куда больше, чем ко мне.

Он приоткрыл один глаз.

ОН: Очень по-испански, пюре из желтка и рыбы. Благодарю, но я завтракал.

ОНА: Возьмите.

ОН: Правда, спасибо.

Современный Берлин требовал совершенства.

Это и возмущало.

Он не позволял вам быть расхлябанным, нищим, незанятым, тугодумным, несобранным, не образцовым.

Он не прощал ошибок.

Не выносил свободы.

Молодой человек заинтриговал. Ему подобные животно хватаются за подачки. Ни разу не видел я выходца из Восточной Европы могущего столь изящно отказываться от еды. Бывает, конечно, отказываются от денег и бутербродов, от работы, но оскорбленно. Обижено. Словно вашей помощью вы специально хотите подчеркнуть нищету, низость, недосуществование их стран с нелепыми, некрасивыми именами и лакунами в истории.

Не надо путать меня с нацистами, но любой мало-мальски уважающий себя англичанин скажет вам: лучше встретиться с последним моряком из Глазго, чем с выходцем из Восточной Европы все еще верящим, что чеснок отгоняет вампиров.

ОН: Из какой части Испании вы?

ОНА: Из Мадрида.

ОН: В Париже нынче вся богема – одни испанцы.

Какие сложные слова он использует для словака.

Женщина промолчала.

ОН: А вы, наверное, писатель? Или журналист?

Я: Учитель английского.

ОН: С писательской склонностью?

Я: С чего вы решили?

ОН: Не знаю. Все англичане, которых встречал, либо журналисты, либо…

Я: Писаки?

ОН: С писательской склонностью.

Я: У вас тоже не лексикон грузчика.

ОН: А я поэт.

Хм.

Я: Вы где-то публиковались?

ОН: Нет. А по-вашему необходимо публиковаться, чтоб быть поэтом?

Что-то в нем раздражало – то ли эта привычка говорить, не открывая глаз, то ли какая-то излишняя ироничность в тоне, но было в нем всё от пренебрегающего вами Берлина. В подранном пальто со слишком длинными рукавами, закрыв глаза, забившись в угол, он все равно говорил с вами свысока. Бросал слова, как подачку.

Скорей всего объяснялось это «поэтом».

Мне подумалось о Рембо, семнадцатилетний Рембо, наверняка, вел себя с той же покалывающейся наглостью во всем несогласных с системой.

Испанка дожевала свой бутерброд, уложила термос, молчание повисло до следующей станции.

Когда поезд тронулся, в купе зашла француженка.

Женщина лет сорока, тоже худа, плохо причесана, без шляпки, в красной юбке, коричневом жакете, некрасива, нижняя челюсть выдается вперед, глаза маленькие, волосы мышиного цвета.

Женщина поздоровалась, осторожно села к испанке на банкетку, поставила на пол потертый твидовый саквояж.

Вскоре пришли с проверкой документов.

Проводник был красен и явно задыхался в слишком узком воротничке.

Словак долго искал бумажки. Сунул их помятой кипой.

Немец нахмурился.

ОН: Ну, вы же видите, что все нормально!

К раздраженному восклицанию не хватало только требовательного «вон!». Но немцы нынче не люди – механизмы, проводник молча отдал документы и вышел.