- Бери, бери. Покуришь потом, - сказал он.

 Я снова посмотрела на пачку в его руке, и опять ощутила что-то такое, что меня напрягло. Он будто пытался от меня откупиться. Не знаю, с чем это было связано. Может быть, с правом просто не думать обо мне больше, когда за мной закроется дверь. Мне и не нужно было, чтобы он обо мне думал. Меня это устраивало. Я не любила быть в долгу, и почти точно так же, может даже больше, я не любила, когда кто-то считал, что должен мне. Это создавало напряжение. Но дело было даже не в этом. Получалось, будто я нуждаюсь в чьей-нибудь благодарности. Как будто я от кого-то чего-то жду. Как будто я согласилась бы сделать что-то, чего бы сама не хотела.

 Всё это ему было не объяснить. Всё это было не важно. Поэтому я просто взяла пачку и кивнула.

 Я сунула сигареты в карман и стала спускаться по лестнице. Когда я оглянулась, дверь в квартиру уже закрылась.

 Пачка сигарет – это было хорошо. Пожалуй, это было лучшее из того, что он мог для меня сделать. Может быть, это даже могло помочь мне продержаться дольше.

 Я вышла на улицу и остановилась.

 Идти было некуда. Я знала, что мне придётся вернуться домой. Я даже теперь видела за многоэтажками угол своего дома. Хуже того: я знала, что совсем скоро, со всей неизбежностью, придёт чувство вины. Мне ещё удавалось не думать о матери, о том, что она теперь даже не в курсе, жива я или нет, но я знала, что вскоре эти мысли придут и сломают меня вернее и проще, чем усталость или голод. Переломят, как щепку. И я вернусь домой.

 От этой мысли было уныло и безнадёжно.

 Сил во мне почти не осталось, меня сильно знобило, будто кровь больше не грела меня.

 Я спустилась в метро и поехала на Арбат. Куда ещё я могла поехать?

 11.Арбат

 Когда я вышла на Арбатской площади, начинались сумерки, - казалось, теперь всё время были сумерки, - но до наступления вечера было далеко, и жизнь на Арбате ещё не началась. Не появились музыканты, не повылезала из подворотен всякая неформальская нечисть.

 Не знаю, сколько я надеялась продержаться. Наверное, не больше часа или двух.

 Сумерки были белесые, безжизненные и очень зимние. Потом повалил снег.

В зиме есть забвение. Человек может уйти из дома и не вернуться. Уйти и пропасть. Его заметёт снег, под ним проломится лёд. В зиме есть близость к смерти; с наступлением зимы граница жизни и смерти становится ненадёжной плёнкой тепла, которая так быстро тает на морозе. Люди ходят над смертью, как над скрытой пропастью – над возможностью случайно задержаться на улице дольше обычного, случайно оказаться без крыши над головой, не рассчитать силы, впасть в панику, заблудиться, одеться слишком легко. Зимой страшно остаться без дома.

Мела метель.

 У меня порой, даже до этих событий, бывало ощущение, или, скорее, предчувствие, - со мной вот-вот должно что-то случиться. Я не знала, хорошее или плохое, но, несомненно, важное. И теперь я поняла вдруг, почему мне ни за что нельзя было этим вечером домой. Что-то должно было, наконец, произойти, и непременно сегодня, в тот момент я уверилась в этом. Мне нужно было лишь дождаться.

 Я шла по Арбату, мела метель, подвижные стены из ветра и снега окружали меня со всех сторон, создавая эффект тоннеля. Это были нужные декорации, и, наконец, всё сошлось и совпало.

 - Снова ты здесь. Ты всегда тут? – спросил кто-то, и я подняла голову.

Этот человек снова просто вырос передо мной. Как и тогда, на мосту.

Впрочем, слово «вырос» не подходило ему, он был низкого роста, едва ли выше меня, хотя я запомнила его высоким. Но, должно быть, он стал выше уже потом, в моих мыслях и снах. Лицо было неподвижное и чужое, таких чужих лиц я и не видела никогда. Может быть, так выглядит равнодушие.

Было не заметно, что он рад встрече со мной, он смотрел на меня нетерпеливо и почти неприветливо, словно это я стояла у него на пути и должна была теперь что-то сказать. Мне было не по себе от этого взгляда, и хотелось уйти, но идти мне было некуда. Только домой.

Я ждала, что он скажет.

 - Выпьешь что-нибудь? – спросил он, наконец.
– Пиво? – он сделал жест рукой, словно приглашая меня прогуляться. Я кивнула и пошла за ним следом. Через несколько шагов он толкнул дверь бара и зашёл внутрь. Почему-то я поняла, что он не приглашает меня посидеть внутри, и осталась стоять на улице.

 Он вернулся и почти брезгливо протянул мне бутылку.

 - А ты? – спросила я.

 Он пожал плечами и что-то ответил, должно быть: «Не хочу».

 Я посмотрела на бутылку. Собственно, я тоже не хотела. Но я вроде как заказала это, и ничего не оставалось, как только открыть бутылку.

 Я дёрнула за кольцо, и содержимое мягко пшикнуло. Это был вкусный звук, но пробовать мне не хотелось. Через силу я сделала глоток. Бывает, даже хочется, чтобы внутри оказалась газировка – может быть, ягодная, как в раннем детстве. Теперь пить мне и вовсе мне не хотелось.

 От вытекшей пены ладонь стала липкой и начала замерзать. Я была почти уверена, что ему всё равно, пью я или нет, но всё равно не решалась поставить бутылку на обочину. Это было бы как-то невежливо, и я продолжала держать бутылку в руке.