Такъ онъ былъ влюбленъ? Бдный молодой человкъ!.. Онъ только что начиналъ любить и еще не зналъ, кого любитъ; онъ безпечно предавался мечт чародйк, мечт-отравительниц! Онъ точно былъ поэтъ: онъ только что взглянулъ на Божій міръ — и міръ показался ему свтлымъ, радужнымъ. Это былъ первый взглядъ на жизнь, взглядъ доврчивый, когда мы ко всмъ простираемъ горячія объятія — и довольные жизнью засыпаемъ беззаботно крпкимъ сномъ.

Правда, молодой человкъ зналъ, что общестно не можетъ имть и не иметъ равенства: что есть на свт аристократія или высшее сословіе, потомъ среднее, потомъ поколніе чиновниковъ, и т. д.; но кто же не знаетъ этого? Правда, онъ таки-видалъ молодежь высшаго круга, онъ таки-былъ знакомъ съ нкоторыми изъ этого круга, онъ замтилъ, что эти люди отъ головы до пятокъ имютъ на себ особый отпечатокъ; онъ уже усплъ заимствовать у этихъ людей многое: и небрежный видъ, и модный покрой платья… но познанія его объ обществ не простирались дале, а съ такими познаніями нельзя было уйти далеко.

Бдный молодой человкъ! Однажды (это было, какъ я сказалъ уже, черезъ пять или шесть дней посл вечера на Елагиномъ) онъ шелъ по Англійской набережнпй… Петербургскій климатъ ужасно какъ непостояненъ и измнчивъ, да я и не знаю, есть ли что въ Петербург постоянное и неизмнчивое? Часовъ въ 11 утра, когда молодой человкъ вышелъ изъ дома, было солнце: онъ вышелъ въ одномъ сюртук и не подумалъ, что можетъ вдругъ пойти дождь, а дождь вдругъ пошелъ сильный, проливной. Это было въ исход второго часа. Онъ добжалъ до перваго подъзда и остановплся подъ навсомъ. Подъ этимъ навсомъ спасались отъ дождя какая-то двушка съ платочкомъ, накинутымъ на голову, и съ картонкой въ рук и сенатскій чиновникъ въ полиняломъ вицъ-мундир съ воротникомь, вмсто зеленаго, цвта осеннихъ листьевъ. Этотъ чиновникь очень умильно поглядывалъ на двушку, и потомъ улыбался съ самодовольствіемъ, и потомъ смотрлъ вверхъ на навсъ, и потомъ опять на двушку. Молодой человкъ сталъ между ними.

Дождь не переставаль. Черезъ нсколько минутъ чиновникъ кашлянулъ, поправилъ свой суконный жилетъ и обратился къ двушк: "Странно-съ! А дождь-то все идетъ-съ. Что съ нимъ будешь длать?" — Потомъ онъ улыбнулся и посмотрлъ вверхъ. Двушка молчала. Спустя еще нсколько ми7утъ, онъ снова оборотился къ двушк: "А что-съ? вдь васъ бы промочило, если бы вы теперь пошли?" Потомъ онъ снова улыбнулся и посмотрлъ вверхъ. Двушка ничего не отвчала. Только при этомъ она, надувъ губы, отвернула голову въ сторону.

Въ эту минуту раздался издали громъ колесъ по мостовой, ближе, ближе — и вдругъ громъ смолкъ. Карета, запряженная четвернею вороныхъ коней, съ двумя лакеями сзади, подкатилась къ подъзду. Сенатскій чиновникъ прижался къ углу, двушка посторонилась. Молодой человкъ взглянулъ на ливрею — и его сердце забилось, забилось… Дверцы кареты отворились — у него замеръ духъ… Изъ кареты мелькнула дама и исчезла, мелькнула другая и исчезла… Эта другая была — она!

Онъ видлъ ея маленькую, стройную ножку, видлъ, какъ эта ножка коснулась тротуара и порхнула въ дверь, но она все-таки коснулась тротуара — и онъ, безумецъ, и онъ готовъ былъ поцловать это мсто, до котораго коснулась ножка… Вогъ какъ онъ любилъ ее! А она и не замтила его — и можно ли было ей замтить какую-то группу, смиренно пріютившуюся отъ дождя у подъзда? Это такъ обыкновенно. Передъ ней мелькнули какія-то три фигуры — только!

Бдный молодой человкъ! Онъ уже давно зналъ ее: онъ встрчалъ ее то на гуляньяхъ, то во французскомъ спектакл; онъ такъ завидовалъ этимъ гордымъ господамъ, которые одинъ за другимъ толпились въ той лож, гд сидла она; ея личико такъ сошлась съ его видніемъ, съ его мечтою, что онъ скоро началъ смшивать мечт съ существенностью, картину съ жизнью.

Одннъ изъ лакеевъ остался у подъзда…

— Черезъ полчаса подавай! — закричалъ онъ кучеру: — опять на дачу.

Молодой человкъ схватилъ лакея за руку. Лакей преважно посмотрлъ на него.

— Чья это карета? — спросилъ онъ его… И голосъ молодого человка дрожалъ.

Лакей снова съ пренебрелсніемъ посмотрлъ на него.

— Князя В*,— отвчалъ онъ грубо.

— А кто эти дамы?

— Княжна, его дочь, и сестра князя.

— А кто этотъ кавалергардскій офицеръ, который въ воскресенье былъ съ ними на Елагиномъ острову?

Лакей, кром пренебреженія, въ этотъ разъ посмотрлъ на него съ подозрніемъ.

— Кто этотъ офицеръ? — повторилъ молодой человкъ громкимъ и повелительнымъ голосомъ.

— Какой офицеръ-съ? Я не знаю-съ! У ея сіятельства женихъ въ кавалергардскомъ полку, — отвчалъ лакей, внезапно оторопвъ отъ такого голоса.

Какъ мила княжна Ольга! Вглядитесь въ эти страстныя очи: въ этихъ очахъ вамъ выскажется душа ея; полюбуйтесь этими рсницами, этими длинными, темными волосами шелковыхъ кудрей, этими устами, на которыхъ бы умереть въ поцлу, этою простодушною ловкостью, этою привтливою улыбкою. Посмотрите, какъ она легка, воздушна, какъ она создана быть княжной, блистать въ позолоченныхъ залахъ, вдохновлять любовью, очаровывать съ перваго взгляда! Ея очи — да это цлый міръ любви! не этой свтской, жалкой любви, о которой болтаютъ въ гостиныхъ, нтъ — любви поэтической, о которой мечталъ пламенный Шиллеръ и которую называютъ люди безуміемъ.

Вамъ, можетъ быть, покажется это смшно? ІІІиллеровскій идеалъ въ аристократическихъ гостиныхъ XIX вка, шиллеровскій идеалъ въ Сихлеровои шляпк! Но что ж мн длать, если княжна точно была такова? Пусть она будетъ для насъ анахронизмомъ въ наше время, странностью, чмъ хотите, — но я повторяю, она, въ самомъ дл была такова. Чуждая напыщенности и той пошлой гордости, выражающейся такъ смшно, такъ некрасиво на иныхъ личикахъ, княжна была горда, не по огромности и узорчатости своего княжескаго герба, а по чувству собственнаго достоинства. Ея гордость не была безсмысленна, и потому она придавала ей плнительную величавость, благородство невыразимое, рзко отличавшее ее отъ другихъ, и которое, несмотря на это, можно было пріобресть только въ высшемъ кругу, гд все наружное доведено до возможной степени изящнаго. Княжн было 19 лтъ; она была высока и стройна, она была немножко кокеткой, но это кокетство такъ шло къ ней. Впрочемъ. нтъ, я ошибся: то было не кокетство, а утонченность воспитанія, ослпительная, обворожающая, родная для нея стихія придворной жизни, которая ярче, чмъ на другихъ, отражалась на ней. Кокетство — слово слишкомъ простонародное. Кокетокъ, въ полномъ смысл этого слова, вы встртите въ другомъ кругу петербургскаго общества: этихъ женщинъ, которыя съ жалкимъ усиліемъ желаютъ нравиться, выставляютъ себя, сантиментальничаютъ, немножко ломаются, иногда длаютъ нжные глазки и вообще производятъ на васъ такое впечатлніе, какое производитъ варенье, когда вы его неумренно покушаете. Когда княжна задумывалась, она была еще миле, если только допустить, что она могла быть миле обыкновеннаго.