И без того согбенная перед Эммой фигура еще больше согнулась от ее приговора. Все его изыскания об Этельреде и Эмме теперь оказываются напрасными? Он взял себя в руки и резко выпрямился.

— Леди Эмма забывает своих сыновей от короля Этельреда, — ответил он в смятении и гневе. — Их ведь нельзя сделать несуществующими. А принц Альфред — Господи, помилуй душу его, — уже принадлежит истории Англии. Равно как и принц Эдвард: сначала Эмма билась с Витаном за его право на трон, а теперь я слышу, что его брат Хардекнут…

— Как бы там ни было, — огрызнулась Эмма, — но я стала женой короля Кнута девственницей! Ты напишешь это и только это, если вообще хочешь моего участия.

Бертин застонал и бросил на Эмму яростный взгляд. Не ослышался ли он?

— Против правды я идти не могу, — прошептал он.

— А я этого и не требую. Я только требую, чтобы ты о ней умолчал. С твоими выдающимися способностями расставлять слова ты найдешь такие формулировки, которые устроят нас обоих. В свое время ты введешь в повествование и Альфреда, и Эдварда: тебе не надо углубляться в то, откуда они взялись. В благодарность ты сможешь повсюду распространять мою версию, то есть истинную. Ты даже получишь копию злополучного письма Альфреду, того, которое, как утверждают, написала я. Если ты сделаешь не так, как я желаю, никакого письма ты не увидишь…

В конце концов они договорились. Бертин, вздыхая, согласился попытаться сделать чудо, превратив мать троих детей в девственницу; одновременно он излагал ход истории, не фальсифицируя ее и не давая возможности уличить себя в откровенной лжи. Дело было деликатное и потребовало многих вариантов, но в конце концов королева осталась довольна.

Когда Бертин уехал на континент со своей хроникой, Эмму все же несколько дней мучили угрызения совести. Они были связаны с воспоминаниями детства.

В Руане рассказывалось о монахе, который жил при дворе Ролло, при герцоге Вильгельме, ее деде, и даже при ее отце. У него, должно быть, был сын от Полы, вдовы Ролло и родоначальнице герцогов. Ему было больше ста лет, когда он умер, или угас, подобно тому, как гаснет пламя свечи: никто не мог точно сказать, где его могила, хотя он был епископом и высокопоставленным человеком. Этот Хейрик писал и писал все эти годы, записывая все, что происходило, и свои мысли по этому поводу. Множеству телят пришлось отдать ради него жизнь: в каждом случае он использовал бесконечные груды хорошей писчей кожи.

Рассказы о Хейрике казались Эмме такими живыми, что она считала, что определенно видела его, когда была маленькой. Остальное она не помнила, только то, как он сидел в своей комнате и писал, писал. Многие немного тревожились из-за того, что он о них пишет, среди них был отец Эммы, так она, по крайней мере, слышала. Но все проявляли страшное любопытство к тому, что он написал, и с нетерпением ждали его кончины: ведь он никому никогда не показывал написанного и бодрствовал над ним, как Святой Дух. Спал он на всех своих документах. Если, как говорили, он вообще спал, поскольку никто никогда не видел его спящим, во всяком случае, под конец. Конечно, его видела Пола, считала Эмма, но Пола давно уже в могиле; Хейрик пережил ее, хотя был гораздо старше. Эмма никогда не могла понять, как епископ Хейрик мог сидеть на всех своих рукописях, если их было так страшно много и они увеличивались с каждым днем на протяжении почти ста лет.

Ну вот, в один прекрасный день он все-таки умер или, по крайней мере, исчез.

Герцог, отец Эммы, тотчас приказал опечатать его комнату, чтобы ни один документ ни попал в чужие руки. Это Эмму не удивило: ведь было необходимо, чтобы те, которые главным образом описывались в хронике Хейрика, первыми смогли увидеть то, что он написал. А что, если все страницы — сплошная ложь? А что, если там написано то, чему лучше не попадаться на глаза врагу?

Когда герцог Ричард или кто-то еще в свое время стали просматривать огромное наследие, они обнаружили, что страницы пусты.

Они пролистали сотни, нет, тысячи страниц и не нашли ни единого слова.

Ох — было жутко даже подумать об этом. Эмма спросила своего брата архиепископа Роберта, правда ли это, и как он в таком случае может все объяснить. Но Роберт только пожал плечами и пробормотал «небылицы». От этого у нее понимания не прибавилось. Она спросила у своей матери: кто еще, как не она, знает, что нашел ее собственный муж. Но Гуннор только ответила, что Ричард никогда не распространялся о хронике Хейрика…

А не получится ли то же самое с «Encomium Emmae»? Не сотрется ли повествование со страниц и не исчезнет ли? До этого она большей частью рассматривала свои действия как насмешку надо всеми летописцами, у которых уши горят от стыда, которые метали бисер перед свиньями в надежде на вознаграждение звонким металлом. Она до сих пор с досадой вспоминала исландского скальда Гунлауга Змеиный Язык, который прибился ко двору в Винчестере в начале ее жизни в Англии. Он написал медоточивую похвалу королю Этельреду, которую затем распространил по всей Скандинавии, и ему поверили, так она слышала в Дании. Стоит ей захотеть, и ее язык будет не хуже змеиного.