Шрифт:
– А с чего!
– Чтоб на чужих мужиков не заглядывалась.
Вдруг слезы выкатились на ее лицо, рот приоткрылся; она сжала в руках свою голову и села на землю:
Ой, не могу я слез удержати,Самоскатные росинки утирати:Увели тебя, удалую головушку,В чужую во дальнюю сторонушку,С молодой женой тя разлучили,От малых детушек тя отрешили…Новгородец оставил работу, Кирилл наклонился к ней:
– Ну,дура!
– Как мне теперь быть, может, уж и нет его!
– А он там, что ль?
Она покачала головой, глотая слезы:
– Там.
Кирилл твердо сказал:
– Вернется!
– Ой, откуда ты знаешь?
– Слыхал.
– А то что ж мне, одной-то. Разве жизнь?
Кирилл еще раз сказал:
– Не плачь: вернется.
Она недолго подумала:
– Ну, пущай.
Кирилл сказал:
– А у меня никого нет. Некому и поплакать будет.
– Нехорошо! – осудила коломянка.
– Да ты с земли-то встань. Изваляешься!
– А кому до меня дело? Поспею, встану.
– Ну, сиди.
Ей, видно, не хотелось уходить. А Кириллу уж и не хотелось без нее оставаться: Тимоша с Топтыгой сгинули, а в корчме у каждого своя тоска, на другого недостает жалости.
В этот день всем хотелось быть вместе, все поведывали друг другу свои горести. Всяк в разговор лез. Всяк разговор стал достоянием Коломны.
Стричься сел, все любопытствуют, – словно один за всех голову на плаху кладет:
– Испакостил бороду!
– А кудревата была, окладиста, – сказал козлобородый шорник.
– На чужой каравай рот не разевай, – ответил Кирилл.
Этот ответ козлобородому шорнику не по сердцу пришелся.
– Все одно татары голову-то снесут, на бороду не глянут.
– Какие такие татары, козел?
– А как ты меня назвал? – Видно, слово Кирилла попало не в бровь, а в глаз.
Подстриженный Кирилл встал во весь рост.
– Ты, козел, уж не татарами ль подослан народ стращать? За эти слова…
Козлобородый исчез. Кто-то благодушно угадал:
– Спужался!
– Татарский хвост. Держи его! – крикнул Кирилл.
Кто-то в толпе подхватил:
– Держи!
И когда народ отвернулся, увлеченный ловлей, Кирилл подошел к бабе.
Она уж горевала:
– Поймают окаянного?
– А как тебя звать-то?
– Домной.
– Я мнил – Коломной.
– Норовишь обсмеять?
– Ты постой, не уходи.
– А на что ты мне?
– Порты зашить.
– Неохота домой идтить.
– А что?
– Пуст дом.
– А дети?
– Прибрал бог. – Еще будут.
– А ныне-то пуст.
– Все об муже сохнешь?
– Ну его!
– А что?
– Да ну, пойдем! Зашью.
Она его повела в слободу. Сердце Кирилла заныло. Улица заросла травой, мирно вились тропинки. Гусята жадно, большими глотками рвали пушистые ростки ромашки. На такой вот улице, где-то здесь, недалеко-от колодца, Анюта хоронится в ветхой хоромине. Может, и в Коломну-то лесами шел, и в лесах изловчался, только б пройти этой улочкой, глянуть на колодец и снова навеки сгинуть в лесной тьме. Домна остановилась у своей калитки.
– Нет, – сказал Кирилл, – недосуг сейчас. Другой раз.
– Чего ж вел?
– Другой раз приду.
– Подь поснедай.
– Другой раз, Домна.
– Заладил. Не пойду домой одна!
– Я тебе муж, что ли?
– А чего ж мне дома одной сидеть?
Нежная тоска сжала его дыхание. Пусть бы хоть она вот так звала и вела домой… Всю жизнь без семьи, без дома. В дорогах, в труде, в обидах рос. Рос до бороды. Одиноко, неласково. Сварливый бабий попрек Домны неожиданно приласкал его, как, может быть, ни одна ласка не смогла бы пригреть. Не попрекнула бы, если б не нужен ей был.
– Ну, покорми, что ль.
Они вошли в низкую дверь. Потолок покосился и навис.
Кирилл сел у двери за стол. Домна заспешила у печки.
– Чего ж сел? Скинь одежу-то. Ноги-то разуй.
Как сразу свободно и хорошо стало.
Она села рядом, и они похлебали варева из одной чашки.
Кирилл смотрел на ее худощавую смуглую руку, лежащую на столе, и положил на эту руку свою ладонь.
Но Домна отодвинулась:
– Ой, нет!
– А что?
– Не венчаны.
– А ты попробуй.