— У меня есть знакомый в Нортумбрийском университете, — сказала она. — Я его попрошу, он откроет бутылку. А с бумагами я разберусь сама, прямо здесь.

— М-мм, — уклончиво промычал Мак.

Адриану, видимо, надоело сидеть на месте, и он решил сбегать обратно на церковный двор. Или, может быть, он обиделся, что о нем все забыли: никто не чешет его за ушком, никто не предлагает побегать. Он снова принялся обнюхивать каменных лошадей на барельефе у основания Кедмонова Креста — такие маленькие лошадки, больше похожие на игрушечных собачек в конуре.

— Ну так что… — тихо проговорила Шейн. — Что вы решили? Попробуем вскрыть?

Мак снова достал из коробки бутылку и поднял ее на свет.

— Но вы уверены, что потом ее можно будет склеить обратно? Чтобы она снова стала такой, как сейчас? — Он держал бутылку твердо, но бережно. Из него выйдет очень хороший врач, подумала Шейн.

— Конечно, — сказала она. — Тонкий шов на стекле — и все. И мы его сделаем в таком месте, где его будет совсем не видно.

Он взглянул на нее с сомнением, приподняв бровь.

— Совсем не видно?

Но, слава Богу, он отдал бутылку Шейн. Еще секунду назад она была у него в руках, и вот Шейн уже держит ее сама. Их пальцы соприкоснулись на краткий миг, когда он отдавал ей бутылку.

— Доверьтесь мне. — Шейн как будто ударило молнией. Но это была неопасная молния — просто разряд нервной дрожи.

Она смогла приступить к работе уже ближе к ночи. Сперва ей пришлось ждать, пока Невилл, ее приятель из Нортумбрийского университета, не закончит вечернюю лекцию. А потом он заявил, что жена ждет его к ужину. Но Шейн все-таки уговорила его позвонить жене по мобильному телефону и объяснить, что ему неожиданно подвернулась работа. Шейн даже не постеснялась прибегнуть к грубой топорной лести, мол, ты, Невилл, у нас просто Бог лазерной резки, и все в таком духе.

— Нет, правда, Шейн, тебе что, горит? Неужели нельзя подождать до завтра? — пробурчал Невилл, но все же провел Шейн в святая святых — в свою мастерскую.

— Эта штука и так ждала меня с 1788 года, — сказала она.

И вот Шейн наконец-то вернулась в гостиницу. Прежде чем взять листы в руки, она надела перчатки. Сухая бумага была очень легкой, но так и должно было быть. Шейн не понравилось другое: бумага сильно пересохла и была ломкой и хрупкой. Гораздо более хрупкой, чем Шейн смела надеяться. Она-то тешила себя мыслью, что можно будет просто развернуть свиток и разгладить листы. Но нет. Как оказалось, работы тут не на один день. И это будет непростая работа: трудоемкая, медленная, кропотливая — как это бывает всегда, когда ты пытаешься что-то спасти от губительного воздействия времени. В общем, как говорится, легко ничего не дается.

Понятно, что эта бумага была пропитана желатином — причем очень густым желатином, на изготовление которого ушло немало животных отходов: кожи, копыт и костей. Когда-то это была очень хорошая и дорогая бумага: плотная, гладкая, глянцевая, — но от воды желатин размок и превратился в клей. А сушили бумагу неправильно — от такой сушки она затвердела и превратилась в подобие папье-маше. Шейн аккуратно потыкала свиток пинцетом. Ощущение такое, как будто тыкаешь в деревяшку, что сначала размокла, а потом высохла.

Шейн недовольно нахмурилась, но тут же сказала себе: не глупи. Тебе еще повезло: худо-бедно, но эти листы сохранились, а ведь могли бы вообще расползтись в воде, превратившись в кашу. Но почему любая работа с вещами из далекого прошлого должна обязательно быть трудоемкой и сложной? Почему эти вещи не возникают из прошлого чистыми, свежими, целыми и невредимыми? Почему все бумаги должны быть обязательно хрупкими и испорченными, все вазы — разбитыми, все скелеты — неполными, все браслеты и кольца — ржавыми, все статуи — варварски искалеченными?! Почему от поэзии Сапфо сохранилось лишь несколько кратких фрагментов — почему не всё?!

Шейн сидела и грызла ногти. Она понимала, что ее раздражение — это просто нервозность: волнение и предвкушение — что там, на этих листах, какую тайну они откроют? — и страх, что она все испортит, и тайна так и останется нераскрытой. Шейн набросила куртку и вышла на улицу. Она дошла до вокзала и купила в киоске четыре разных шоколадных батончика, причем умяла три штуки еще на обратном пути в гостиницу. Вернувшись в номер, Шейн взяла из бесплатного минибара бутылочку минеральной воды и выпила чуть ли не всю одним жадным глотком. Потом, дрожа от волнения и борясь с тошнотой — ее немного мутило от всех съеденных сладостей, — она выложила на стол свои «хирургические инструменты».

К трем часам ночи исповедь Томаса Пирсона начала потихонечку проявляться «на свету» XXI века. В течение долгих часов Шейн увлажняла свиток, то аккуратно катая его по металлической решетке, установленной над лотком с теплой водой, то убирая на время в пластиковый пакет. Наконец, бумага впитала достаточно влаги и немного «расслабилась», то есть стала уже не такой хрупкой, а желатиновый клей утратил часть своих клеящих свойств. Теперь уже можно было попробовать отделить верхний лист от остальных — при помощи тонкого рогового шпателя.