— Ладно, читай, — сказал он, указав на блокнот. Правда, все же добавил: — Пожалуйста.

Она положила блокнот на стол и слегка наклонилась вперед, и Мак — тоже, так что их лица оказались совсем-совсем близко. Шейн читала признания Томаса Пирсона почти вполголоса, а в самых, скажем так, сенсационных местах переходила и вовсе на шепот. Через каждые два-три предложения она умолкала, чтобы отхлебнуть молока. Когда она прочитала, как тело Мэри выудили из реки Эск, и ее потрясенный отец разразился безудержными рыданиями, Магнус аж присвистнул от восторга.

— Ничего себе, — сказал он. — Томас Пирсон, я перед тобой преклоняюсь. Голливуд уже ждет.

— И совершенно напрасно, — сказала Шейн. — Это еще не все. Вчера я доделала все до конца, последние полторы страницы. Сейчас я тебя сильно разочарую, Мак.

Она откашлялась, прочищая горло, и продолжила чтение. Точно так же — вполголоса. Но это были уже совершенно другие слова — слова, которые она обнаружила в глухой ночной час, когда твердой и трезвой рукой разделила последние две страницы, и прочла исповедь до конца, и расплакалась от жалости над этой хрупкой старинной бумагой.

Я не стану писать о последующих событиях по причине отсутствия времени. Эту исповедь надо как следует спрятать — закопать в землю, — пока у меня еще есть хоть какие-то силы. Скажу только, что таких пышных похорон, какие были у нашей бедняжки Мэри, этот город еще не видел. Ее везли на катафалке, запряженном шестеркой черных, как сама ночь, лошадей, а следом длинной процессией шли скорбящие, и каждый нес факел, потому что в то время покойников предавали земле уже после заката. Когда мы несли ее вверх по Ступеням, все мужчины, державшие гроб, были в белых одеждах, а перед гробом несли ее девичий венок, и все подруги усопшей держались за ленты. Викарий отпел ее, как положено. Он говорил, в полной уверенности, что ей уготовано место на Небесах.

И вот теперь, когда дни мои сочтены, и вскорости мне предстоит отойти в мир иной, меня гнетет только одно: я не знаю, встречусь ли я опять со своей дочерью. Если она в Аду, я молю Господа, чтобы Он отправил туда и меня; если она сейчас на Небесах, я умоляю Его о прощении. В эти последние годы люди дали мне прозвище Томас Библейский, ибо я не расставался со Святым Писанием ни на день и прочитал его столько раз, сколько его прочитает не всякий священник, и кое-кто говорил обо мне, что я выбрал в жизни не ту стезю, и мне бы следовало стать монахом, к вящей радости многих и многих китов. И никто не догадывался, почему я изучаю Святую Книгу с таким прилежанием и усердием, размышляя буквально над каждым словом, — но я должен был удостовериться, что случая, подобного моему, еще не было. Никогда прежде.

Если следовать букве Закона, то я не нарушил ни одной Заповеди — это я знаю доподлинно. И я знаю еще и другое: если бы я оставил дочь так, как нашел ее в тот злосчастный день, с порошком яда на мертвых губах, с именем несостоявшегося жениха, нацарапанным на животе, ее похоронили бы как нечестивицу, где-нибудь на отшибе, с колом в сердце. Сейчас же она упокоилась на освященной земле, где уже очень скоро упокоюсь и я. Я не ведаю, что будет дальше, но окончательный свой приговор мы узнаем лишь в Судный день.

Ты, который нашел мою исповедь; ты, который ее прочел, — заклинаю тебя, помолись за нее, за мою бедную Мэри!

Томас Пирсон,

отец и христианин, надеюсь, что все-таки добрый христианин.

Шейн положила блокнот на стол и допила оставшееся молоко. Адриан устроился спать, положив голову ей на ботинки. Она чувствовала ногой его теплый бок. Мак сидел, хмуря брови.

— Я что-то не понял… Так она все же была вампиршей? Этот кол в сердце…

— Так хоронили самоубийц, — сказала Шейн. — Мэри покончила самоубийством, Мак. Когда отец ее обнаружил, она была уже мертвой.

Мак продолжал хмуриться.

— И…

— И он сделал, что посчитал нужным.

— Перерезал горло собственной дочери, чтобы ее закопали в землю в правильном месте?

Шейн отодвинула в сторону свой пустой стакан, что стоял на столе между ними. Словно освобождая место для объятий — или чтобы устроить борьбу на руках.

— Магнус, — сказала она как можно спокойнее. — Я уже начинаю задумываться, получится из тебя или нет хороший врач. Неужели ты не понимаешь, что для человека, который жил в XVIII веке и хотел защитить своего ребенка, сарказм XXI века ну никак не приемлем?! Мэри покончила самоубийством. Если бы люди об этом узнали, они бы стали ее презирать. Это был бы позор, настоящий позор. А так ее похоронили с почтением и любовью. Томас сделал для дочери все, что мог. Разве можно винить человека за то, что он спасал своего ребенка?

Мак откинулся на спинку стула, провел рукой по волосам и тяжко вздохнул, как бы давая понять, что он просто не в состоянии понять весь этот дремучий идиотизм.

— Но… разве есть разница? Бог же не идиот. Его не обманешь. Если Мэри покончила самоубийством, она все равно будет гореть в аду, правильно?

— Может быть, Томас надеялся, что Бог закроет на это глаза. — Шейн болезненно поморщилась, когда Мак хохотнул. Или, может быть, фыркнул. В общем, вполне одно. — Хотя бы раз, просто ради интереса, попытайся поставить себя на место набожного человека, который искренне верил, что загробная жизнь существует и что Бог есть, и он добрый и справедливый. Представь себе конец света, когда протрубят трубы Судного дня, и все мертвые восстанут из могил — миллионы и миллионы людей, все, кто жил на свете с начала времен. Представь, как Бог взглянет с небес на Уитби, на кладбище Святой Марии, и там, среди многих и многих воскресших душ, будет и Мэри. Вот она стоит перед Господом, рука об руку со своим отцом, матерью и сестрой. Они смотрят на свет, изливающийся с небес, и гадают, что будет дальше. Представь себе. Взгляды Бога и Мэри встречаются, и они оба вдруг вспоминают, как она умерла. Дверь к вечной жизни открыта, и все остальные «добрые христиане» уже проходят туда — все запойные пьяницы, кумушки-сплетницы и бессердечные мужики, из-за которых страдали любящие их женщины. Но Мэри стоит в нерешительности, и отец прижимает ее к себе, и смотрит на Бога, и ждет… А теперь, Мак, скажи. Если бы ты был Богом, как бы ты поступил?