— Ты это точно знаешь? — мой озябший голос падает, как ледяной камень в гулкий темный колодец, я вижу лишь чудовищное пятно над солнечной головой Лерочки, и тоска грядущей утраты сжимает сердце.

— Роса полуденная… При ясном небе, в полдень, в самую жару. Редко выпадает… Диво Божье — теплая, с горчинкой, и бирюзовым огнем так и плещет, а луговой гвоздики в поймах полным-полно, коль не скосили… Если можешь — помоги. Недолго ей осталось.

— Спасибо, баб Катя, — я подхватываю сумки, рывком распахиваю дверь и сбегаю в сверкающий лучами сад.

— Ты вот что… — баба Катя стоит на пороге, маленькая, светлая, печальная. — Говорить он с тобой будет — не слушай. Речью они завораживают, ласками убивают. Ему всё одно — что твоя душа, что ее, сердешной. Пуще всего речей его берегись.

— Поберегусь.

Когда-то, на заре времен, я осталась глуха к речам Пыльной Тени, что мне речи какой-то земной Твари, пожирающей любовь моих друзей!

— Как заговорит — в лицо ему цветы гвоздичные да росу полуденную, и — уходи. Сразу уходи. Не умрет, но не подойдет больше и вреда не сделает. Постой-ка… — Баба Катя крестит меня напоследок и, утирая лицо темным в крапинку платком, смотрит жалостливо. — Господи, как ты на Лилю-то похожа! Береги себя.

Я иду по теплому, жужжащему пчелами саду, смотрю в высокое лучезарное небо. О Ты, держащий, играя, миры на ладонях, Ты, наказавший нас бесчисленными веками странствия и одиночества, Ты, перед кем вина наша еще горит, как звездная рана, помоги мне! Пошли мне сегодня полуденную росу.

— Я бы хотел научить девочку смерти…

Окна подернуты туманной дождевой моросью, тусклые плафоны под тяжелым позолоченным потолком, колосья в глиняной вазе, негромкая музыка… Крохотное кафе, закутанное в дождь, под мокрыми молчаливыми липами бульвара, пятнистая яшмовая пепельница…

Нервные, тонкой лепки, руки пианиста, хрусткие кипельные манжеты, квадратные сапфировые запонки, бледное, в полутени, неулыбчивое лицо, искривленный в презрении рот, слова, полные глухой, беспощадной силы. Да, он красив, пожирающий жизнь и любовь, красив, как хищник в неведомом лесу, особенно хороши облачные, в желтых искрах, жесткие глаза.

— Я бы хотел научить девочку смерти.

— Зачем? — я смотрю в неулыбчивое лицо жестокого героя, в глаза с желтой тигриной искрой. Тигриные искры у зрачков становятся ярче, откуда-то из глубины вдруг выплывает и растворяется на губах смутная улыбка.

— Потому что только в ней — истинное знание. Верите ли, дорогая, с самого детства вас пугают невообразимой ерундой, будто смерть — это некая бездна, полная адских мучений и рвов, наполненных червями. Несчастные поэты, спившиеся философы! Они вопят о тлене и печали, а она — лучшая из непрочитанных книг, заповедная страна среди горных высот, самый долгий праздник уставшего человечества. Но величайшее искусство состоит в том, чтобы самому перешагнуть порог и встретить свой праздник. Это — подвиг, и вот на этот подвиг я хочу вдохновить девочку, а потом она начнет листать страницы чудесной сказки по имени смерть.

— Верю. Я видела ее, она действительно на пороге. Книги и кассеты — твой подарок?

— Да. Они будут указывать ей путь. Как звёзды.

— Хороши путеводные звезды… Но почему именно она?

— Она красива, — затуманенный взгляд тигриных глаз в дождевую морось. — Смерть любит и боготворит красоту. Вот и вы… Вы бы тоже могли. В вас скрыто некое чудо.

— В моих глазах — Долина, — тихо говорю я, не сводя взгляда с беспощадно прекрасного гибельного лица. — Долина, в которой жила я тысячи лет назад и в которой пребывала я в жизни, а не в смерти. Мой незабываемый рай, незатухающая рана. Тварь, подобная тебе, но в сотни, в тысячи раз ужаснее, проникла в ту мою Долину, и мой Возлюбленный внял ее словам и проклял нашу Родину. Теперь она спрятана в вечности, скрыта снегом и пеплом — так наказал нас Предвечный. Но я вспомнила ее и иду к ней, и мой Возлюбленный, постигнув весь ужас своего проклятия, тоже идет, и я верю, она узнает нас и зацветет навстречу нам. Давным-давно, на заре времен, я не послушала речей Пыльной Тени, не испугалась ее, неужели ты думаешь, что я испугаюсь тебя? Я знаю, кто ты. Мелкая земная вошь, пьющая любовь и жизнь всех, кого тебе довелось увлечь за собой, привязать к себе. Сколько женских душ за тобой? Сколько жизней сожрано твоей ненасытностью?

Тигриные искры во взоре пропадают, светлые, чудовищно пустые глаза, опаленные небывалой тоской и жадностью, устремлены мне в лицо.

— Подруга Вечного Странника? Наслышан, наслышан… Надо же, никогда бы не подумал. Так ты всё разведала обо мне? И как же ты узнала меня?

— По тому, что стало с ней, по ее словам, походке, взгляду. Ты отравил ее жизнь, ее душу, ты принес в ее светлый, ликующий мир заразу небытия. Что ты хочешь от нее?

— Чтобы она сама переступила порог.

— Самоубийство… И тогда ты до конца времен станешь господином и мучителем ее души… перешагнуть порог, говоришь? Сейчас ты навсегда перешагнешь порог ее судьбы, вернешься в темноту, что породила тебя, и никогда, слышишь, никогда более не появишься в ее жизни! Прочь!

Бирюзовым солнечным инеем стынет полуденная роса в заветном флаконе и, расплавляясь огненными каплями, летит в беспощадные глаза, и лепестки луговой гвоздики, кружась, осыпают плечи и руки Нечеловека, застывшего напротив.

Пустота-беспощадность глаз сменяется болью, стихийной, животной болью, Тварь кричит по-звериному, а руки и плечи ее — в голубоватом огне, от капель полуденной росы на лице — черные дымящиеся ожоги.

Всё меняется, всё растворяется вокруг — дождь, липы, крохотное кафе, музыка, остается только Тварь да больной, запредельный крик ее: