«Откуда же ей быть, — удовлетворённо подумал Нессельроде. — После писем Француза за греками установлен надзор, никто так просто не сможет примкнуть к братству «Этерии»».

— Но Ипсиланти готов рискнуть и заявить о высочайшем благоволении его делу, — не унималось письмо. — Меня, однако, тревожит иное…

И усатый Липранди поведал приблизительно то же, что мы уже слышали от Раевского, вошедшего в кишинёвский дом Француза: некое прежде мирное общество («название коего я не употреблю без крайней нужды») переживает неожиданные метаморфозы. Если к моменту восстания Этерии оно окажется достаточно опасным, то может произойти «весьма неприятный случай с переворотом или попыткою оного».

Карл Васильевич Нессельроде уже не один год приписывал себе все черты старости, но в их перечень по-прежнему не входило ослабление ума. Граф думал быстро и чётко.

«Это уже не твоя область, Карл, — сказал он себе, звеня ложечкой о чашку. — Твоя область — дела внешние. Но не допустить ли, что планируемый в перспективе переворот есть такая же провокация, как и восстание «Филики Этерии»? Что если Сиятельная Порта возжелала победить Россию именно таким способом: настроив державу против самой себя? Греки бросятся в ловушку «Этерии» — вот и повод для начала войны. А тайные общества поднимутся против Государя — приходи и бери страну голыми руками, кого она заинтересует в таком положении? Турки играют по-крупному, это уже не греческая провокация и не слабоумный Ипсиланти. Это возможный мятеж. Революция, Карл!»

Таким образом, выводы Нессельроде практически совпали с идеями Александра Раевского касательно связи Зюдена с тайными обществами южных губерний.

— Липранди, будьте вы неладны! Почему вы не сообщаете подробностей? Какое общество? Какие точно планы?! — Нессельроде в сердцах поразил письмо остриём пера.

— Потому что это не моя работа, — письмо, вновь принимая обличие военного, подкрутило густые усы. — Я слежу за народными настроениями, а прочее замечаю лишь в силу остроты зрения.

Карл Васильевич снял пенсне и прикрыл рукою глаза. Он не сомневался: стоит спросить в ответном письме о подробностях, и они всплывут из недр фантастической памяти Липранди. Но ждать информации просто так не стоит — Липранди ничего и никогда не предложит сам. Казалось иногда, что он чувствует себя истинным главой Коллегии и развлекается, обучая подчинённых, как именно к нему следует обращаться и какие вопросы задавать. Тем не менее, Липранди обладал выдающимся качеством — его не любил Каподистрия. Что-то заставило статс-секретаря проникнуться к не самому, в общем-то, дурному агенту трудно сдерживаемой неприязнью. Ради такого стоило Липранди держать.

— Как я от вас всех устал, — вслух сказал Нессельроде, откладывая письмо.

Взяв чистое перо и новый лист, граф принялся писать:

«Настоятельно прошу вас встретиться в Кишинёве с агентом, исполняющим поручение, связанное, как мне представляется, с вашими наблюдениями. Имя агента Француз; вы, возможно, уже знаете его как поэта А.Пушкина. До прояснения описанной вами ситуации действуйте только по взаимному согласию, не тая друг от друга ничего».

Из комнаты Аглаи доносилось пение. Слов было не разобрать.

— Она там, — облегчённо сказал Раевский. — И она одна.

— И что мы ей скажем? Постойте, Раевский, успеете исправить ошибку.

Раевский выдохнул сквозь сжатые зубы. Слушать от Француза, мальчишки, пусть и чрезвычайно смышлёного, упрёки — это Александра Николаевича бесило. Хоть и сам виноват, конечно.

— Что происходит?! — Якушкин, наконец, догнал Пушкина и А.Р. и остановился вместе с ними у двери. — Вы мне что-нибудь объясните?

— Иван Дмитриевич, — сказал Француз, — умоляю, не сердитесь, я должен спросить: вы провели вчерашний вечер с Аглаей?

Якушкин напрягся.

— Пушкин, вы — мой друг, но есть пределы и у…

— Успокойтесь, она уже весь дом перелюбила, — вмешался Раевский. — И подменила вам ключ. Снятым с цепочки оригинальным ключом вскрыла шкатулку с письмами. Не знаю, для чего ей это было нужно, но согласитесь, это единственный возможный вариант.

Якушкин охнул.

— Могла. Господа, ваши догадки похожи на правду, но предоставьте мне самому с этим разобраться. К ней войду я один.

Яушкин постучал.

Комната Аглаи Давыдовой. Шкафы и комоды праздно стоят, не укрывая никаких офицеров. Занавеси трагически раскачиваются на ветру.

Аглая встаёт из постели и щёлкает пальцами; пред нею тотчас возникает клавесин. Она садится к инструменту и начинает играть.