Моя «роль» в команде Президента СССР Горбачева сыграна. Она была странной и интересной. Первый из назначенных Горбачевым секретарей обкома, которого он же вскоре «перебросил» в другую область. Неожиданный министр внутренних дел, столь же неожиданно, но закономерно снятый Горбачевым по настоянию национал-патриотов, Политбюро и КГБ. Еще более непредсказуемым оказалось назначение председателем КГБ, чья деятельность, толком не начавшись, закончилась вместе с концом Союза.

…Когда далеко за полночь 23 августа 1991 года я пришел домой, на пороге меня встретила моя жена Людмила, абсолютно зареванная. Такой расстроенной и испуганной, пожалуй, я ее никогда не видел. «Как ты мог согласиться? Что теперь будет? Как можно там работать, как жить дальше?» Ее можно было понять. Из программы теленовостей она узнала, что ее муж, Вадим Бакатин, Указом Президента назначен Председателем КГБ СССР… Трудно представить более неожиданную и более страшную для нее новость… Кое-как успокоил жену. Но ответов на ее вопросы у меня не было и, пожалуй, нет сейчас. «Так надо». Вот и вся логика. На что звучит знакомый до боли ответ: «Тебе всегда больше всех надо. Кому еще это надо?»…

Нет у меня ответа. Всего два дня назад был путч. Кому это надо?

Утром 19 августа меня разбудила жена: «Вставай быстрее, что-то случилось». По телевизору торжественно значительный диктор зачитывал заявление Лукьянова. С «первых же мгновений — ощущение полнейшей абсурдности происходящего. Пришла и уже не покидала мысль, что случилось непоправимое, как будто наступила ночь, а утра не будет.

По дороге на работу водитель Анатолий рассказал, что ночью все машины гаража особого назначения были «в разгоне» и только два автомобиля — мой и министра культуры Николая Губенко — не выезжали.

Приехав в Кремль, первым делом пошел к советнику Горбачева Григорию Ревенко. Накануне он вернулся из Фороса. Кому же, как не ему, было знать о том, что случилось с Михаилом Сергеевичем?

Вхожу в его кабинет. «Что с Горбачевым?». «Да все было нормально, — отвечает Ревенко. — Я с ним вчера утром разговаривал. Если что и есть, так только радикулит. Да и го его уже подлечили. Собирался возвращаться в Москву. Даже самолет заказал».

От Ревенко прямиком на второй этаж к вице-президенту Геннадию Янаеву. Он сам на себя был не похож: чрезвычайно нервозный, под глазами — черные круги, на руках — экзема. Не переставая, ходил по кабинету, непрерывно курил. «Что с Горбачевым? — спрашиваю. — Что, в конце концов, происходит? Ведь это же авантюра чистой воды!» «Вадим, — отвечает Янаев, — меня в четыре ночи с постели подняли, привезли сюда, два часа уговаривали, и я согласился, все подписал. Горбачев в полной прострации, ничего не понимает, он не в состоянии собой управлять. Они были у него накануне. Так что надо принимать управление на себя. И это правильно».

Всех объяснений вице-президента я уже сейчас не упомню, однако одна его фраза врезалась в память: «Горбачев — полный трибунал». От этих слов меня передернуло. Не понял, переспросил: «В каком смысле — трибунал?» — «Ну, полная прострация, он себя совсем не контролирует, не осознает что делает».

Я сказал ему, что не верю. Горбачев здоров. Это только что подтвердил Ревенко. Встав, я направился к двери. Янаев — следом. «Постой, — говорит, — не уходи». — «Нет, я в эти игры не играю».

Вернувшись в свой кабинет, написал на имя Янаева заявление об отставке. «В связи с несогласием с антиконституционным отстранением от власти Президента СССР, — говорилось в нем, — не считаю возможным исполнять обязанности члена Совета безопасности. Прошу принять это к сведению». Мой секретарь, Саша Дворядкин, отнес заявление в приемную вице-президента.

Рабочий день девятнадцатого прошел как-то бестолково. Изучал документы самозваного комитета, разговаривал по телефону, по телефону же давал интервью. Вместе с Сашей очистили сейф, перебрал документы, что-то порвал, что-то приготовил к сдаче.

Я не исключал, что меня могли арестовать.

Но с самого начала путча я ни на минуту не сомневался в том, что заговорщики действуют незаконно. Объявление ГКЧП и чрезвычайного положения антиконституционно. Я не верил, что Горбачев болен. Ведь если и вправду что-то случилось, где официальное заключение врачей? Это же элементарно. А тут — сплошная галиматья. Вчера еще Президент был здоров, а сегодня он уже «в прострации». И сообщают об этом не врачи, а некий ГКЧП. Единственное, чего я в те часы опасался, так это насилия над Михаилом Сергеевичем. Ведь если заговорщики пустились на крайние меры, значит, в оправдание своих действий они могут отойти и на то, чтобы сделать Горбачева действительно «больным».

Не скрою, что лично я находился в определенной растерянности. Одно дело осудить. А что делать? Я не представлял себе, как далеко могли пойти заговорщики. Судя по их заявлениям, они были настроены весьма решительно. И что же — звать людей на улицы, где уже вовсю разворачивались танковые колонны? Мне это представлялось опасным, чреватым кровопролитием. Бастовать, когда уборочная в разгаре? Что в итоге?

Но к вечеру настроение изменилось. Обстановка в стране накалялась. Судьба Президента страны была до сих пор неизвестна. На мои неоднократные попытки связаться с ним по спецсвязи звучал один ответ: «Связь на повреждении». Позвонил Крючкову: «Как связаться с Президентом?» Он отвечает очень вежливо, вкрадчиво, как будто бы знает абсолютную истину: «Не волнуйтесь. Сейчас нельзя. Михаил Сергеевич болен, но скоро все будет хорошо и Вы сможете с ним поговорить…»

Стало известно, что блокировано телевидение, радио, информационные агентства. Запрещены многие средства массовой информации. Откликнувшись на призыв российского руководства, тысячи москвичей шли к зданию российского парламента, чтобы защитить демократию, отстоять свободу. Вокруг «Белого дома» возводились баррикады.

Решение о роспуске Совета безопасности было неконституционным. А что же я? Ушел — и все? Что-то не так. Решил выступать как член Совета безопасности, не признавая постановления о приостановлении его деятельности.