Копытко продолжал сокрушаться: нельзя так сидеть! Надо помочь Красной армии, она разбила немцев под Москвой, и, «если мы шарахнем с тыла», враг покатится с родной земли.

Витольд, надо сказать, был немного удивлен этой немецкой «запынке». Нет, мысли, что «их» предприятие вообще встает под знак вопроса, не появилось. Сила эта навалилась, конечно, надолго, конца ее правлению, как ни прищуривайся, не просматривается, а вот злорадство по поводу того, что не все идет как по маслу у нового господина, очень даже ощущалось. Надменность, самоуверенность — хоть чуть-чуть, а поблекнут.

Не навсегда он испугался немца, надо будет — и скажет свое слово из леса. Но не в немедленном порыве. Нет, сгореть или сгинуть под равнодушной гусеницей ему не подходит. Пусть пока все нарезное полежит под спудом.

Чувствовал нежаркую, но отчетливую поддержку многих. Поэтому на каждом заседании «штаба», где Копытко привычно кипятился неутоленной жаждой деятельности, его успокаивали даже не слова Витольда, — неодобрительное молчание общего мнения.

— Какой «бить в тыл»?! Войска у нас нет, — досадливо морщился Тарас.

— Сунемся — поляжем, — кивал Гордиевский. — Людей не жалко?

Копытко требовал, чтобы ему подчинили на постоянной основе хотя бы тех ездовых, что он привел с собой, видимо полагая, что этих, не своих то есть, Порхневичам будет не так жалко.

Пропускали эти речи мимо ушей. Только Тарас не уставал втолковывать: ты не сам по себе, и ездовые не при тебе, а при обществе.

— Ну, вылезешь ты где-нибудь на шоссейку, подпалишь бензовоз, а сюда потом каратели.

— Как они узнают, что им сюда?

Тарас безнадежно махал широкой ладонью в сторону квадратной башки: найдутся, тут шага нельзя ступить, чтобы известно не стало.

Глава шестая

Витольд приказал рыть окопы. Вдоль опушки, как бы против сгоревшей вески.

— Ожидается нападение Оксаны Лавриновны, — хихикал дед Сашка. — Или от Стрельчика будем отбиваться?

Василий действительно, пользуясь тем, что его печь уцелела, и даже еще две стены, частенько наведывался на родное пепелище. Рукастый, неутомимый Стрельчик дал ремонт руине, и у него образовалось хоть и кособокое, но жилье. Надо думать, что и по части подземных запасов семейство было одно из самых предусмотрительных. Отца Василий схоронил в первые же дни после перехода в лес, сестре велел быть при Станиславе, а сам чуть что перебегал через пустырь и принимался топором махать.

Копытко объявил его предателем.

Витольд отмахнулся. Стрельчик был ему даже отчасти полезен — сам собой проверяет отношения погорелого народа с властью. До какой степени Гапан позволит выползти из леса? Нагрянули, конечно, литовцы. Им был выдвинут значительный бимбер из выменянного у Волчуновича на мешок картошки из погреба, не затронутого немцами на дворе Стрельчиков. Литовцы являлись несколько раз. Однажды водили Василия в Гуриновичи, в конце концов он получил право считаться выжившим после пожара.

Этот пример разволновал многих. Конечно, мало у кого имелись такие стартовые возможности, как у Стрельчика. Почти у всех была снесенная печь, одна черная труха вместо бревен, пустой погреб и куча голодных ртов за спиной, но все мечтали о своей хате. Как-то пришедшего в лес Стрельчика Витольд вовсе отказался кормить, да так, чтобы все об этом узнали. Хочешь быть отрезанным ломтем — твое дело. Мечтатели должны были понять: попытка выползти из леса — лишение котла. И как быть?!

Станислава ходила чернее тучи. Наконец настало ее время быть главной головной болью Витольда. Янина растворилась в мелкой работе, и ее было не видать. Станислава открыто и бурно страдала. Даже угрожала: ночью уйдет к Васе, даже без отцовского благословения.

— Лучше помалкивай! — спокойно, но неотразимо приказывал отец.

Станислава раз умылась, два, а потом, выпучив глаза, брякнула: мне вот, мол, никак нельзя по-хорошему с хорошим мужиком сойтись — запрещаешь, батя, а сам-то... только до этого места дошла, и ее прервала резкая, точная оплеуха, от которой она полетела на пол землянки. Этим не закончилось — отец достал из-за пояса плетку, — а он носил ее все время с момента ухода в лес, — и дважды перетянул дочку по спине. Она была в толстой кофте, так что вреда ей особенного быть не могло, но много было страху. Выползла на четвереньках вон — и бегом на кухню, там долго сидела, отдуваясь, пытаясь понять, что произошло.

Ее там нашла Гражина, они вместе поплакали, каждая о своем, но по одной причине, поэтому обнимались они сладко и долго. Но ни та ни другая слова обидчивого про отца и мужа не произнесли.

Литовцы повадились на пепелище. Причем не останавливались у речки в новой хлипкой хатке Стрельчика, а дефилировали до самого дома Оксаны Лавриновны. Там было намного даже приятнее, чем у погорельца. И угощение гуще, и та же бутылка бимбера от того же самого Волчуновича. Одинокая женщина посреди такой обстановки — явление удивительное. Пусть и в возрасте, но все же вполне в соку. Молодые пьяноватые негодяи не просто жрали и хлебали, но и разводили непотребные речи. Вернее, Мажейкис разводил, и все как-то однообразно, каждый день одно и то же: «И как это вы, Оксана Лавриновна, одна тут? Не страшно? А вдруг волки? Вам защитника не надо? А почему не надо? Хоть я, парень веселый, хоть Витас Кайрявичус... Вы не смотрите, что он помалкивает, когда надо — он скажет. А хотите, берите нашего малыша», — он тыкал большим пальцем в бок Тейе, и тот вскакивал, выбрасывал руку и кричал, вылупив бессмысленные глаза, «зиг хайль!».