Оксана Лавриновна каждый раз мучительно отшучивалась, настаивая, что парням геройским в матери годится и у нее самой сын полицай — очень на это напирала — вот-вот вернется.

И однажды это не подействовало. То ли слишком много выпили, как-то особенно распустились господа полицаи. Забыли, что Оксана Лавриновна им в матери годится и про Мирона, лежавшего, правда, далеко, в госпитале в Сынковичах; глаза у них становились все краснее, а слова все откровеннее. Мажейкис пересел на лавку хозяйки и вдохновенно, размазывая сопли с самогоном по блудливому личику, забормотал, что Оксана Лавриновна так ему нравится, что он сейчас что-нибудь сделает. Наконец пустил в дело руки. Получил по мордасам и гневный окрик: мол, как они могут, негодяи! Мирон придет — он с ними разберется.

— Не придет, — захихикал Мажейкис и замотал головой.

Из дальнейшего сумбурного, дурного рассказа выяснилось, что Мирону-то обе ноги оттяпали, так что прийти ему будет затруднительно. А если и придет, то помочь мамочке он сможет вряд ли, и поэтому лучше ей ничего тут не изображать, а допустить парней до тела.

Хозяйка вырвалась в сени и вернулась с коромыслом, схваченным как кривая дубина. Мажейкис не поверил, что она всерьез; корча умилительную рожу, приподнялся, чтобы перейти в атаку, и тут же получил без предупреждения удар в предплечье. Присел и торопливо стал поднывать: «больно, больно, больно!»

Кайрявичус тоже встал, гитлеровский олененок Тейе переступал тонкими ножками, упираясь ладонями в стол, — думал, наверно, что бежит. Расклад получался не в пользу полиции. Они, грязно и длинно ругаясь, ушли, обещая вернуться совсем по-другому. Такого невежливого обращения они не забудут.

Когда пьяная команда отдалилась от дома, Оксана Лавриновна уронила коромысло на пол, села к грязному столу и тихо зарыдала. Ведь у этих сволочей даже не выспросишь — что там с сыном! Надо идти самой смотреть, что у него с ногами.

Глава седьмая

Годить тяжело, даже если ты и сам понимаешь, что это правильно. Все соглашались с Витольдом, что годить надо, но вместе с тем винили его в том, что это так тяжело. Было еще подозрение — он все же как-то знает, сколько именно надо годить и когда «все это» кончится. Понемногу они забывали, что должны быть ему благодарны за свое спасение.

Когда Витольд сократил порции из общего котла, а потом и еще раз, никто прямо не сказал, что он что-то выгадывает для себя или своего семейства, но разговоры типа «творит что хочет» все же заводились.

Отцы семейств, те же Цыдик, Гордиевский, Саванец, Михальчик и Данильчик, не спешили подпереть Витольда своим авторитетом: если взялся за тот гуж, то уж тяни. Правда, никто не выступал на тему «если бы мне дали вожжи, я бы правил не так». Понимал каждый — телега досталась Витольду почти бесколесная, так что чудо, что она вообще хоть как-то скрипит.

После очередной ревизии и пересчета стало совсем уж однозначно: во второй половине января грянет настоящий голод, а о весне даже страшно думать. Помимо вычислений, что велись в фунтах и штуках на листах польской тетради, происходили вычисления и в голове, там шла смутная шахматная партия, в которой участвовало сразу несколько фигур: Гапан, Сивенков, Кивляк...

Однажды совершенно неожиданно разговорилась Гражина: мол, надо бросить все и спасаться семейством в городе, при лавке, где Веник, это может и получиться. Зачем кормить этот быдляк тут, в лесу? Ведь все знают — главный запас, что на общем котле, это их, Порхневичей, запас. Остальные только скотинятся, если кто к кому в горелый погреб ночью сунется. Ради таких людишек дохнуть? Девки вон молодые еще. Ехать надо до города. Забрать что еще свое и ехать. Никто не посмеет помешать! Произведя вслух эту нервную, быструю речь, женщина схватилась ладонями за лицо. Ей не полагалось выступать с идеями и планами, не так было заведено в доме, и она испугалась: накажут.

Станислава и Янина ждали, что отец ответит. Станислава — открыто глядя на него, Янина — уклоняясь вниманием на какую-то мелкую работу.

— Да, ты правильно говоришь, мы бы отдельно, да если где еще при лавке, — мы могли бы прожить, — сказал и даже усмехнулся: вроде как самому была забавна ситуация, когда на нем оказались повешены все эти никчемные, да такие иногда злые людишки.

Гражина так и сидела с прижатыми к лицу ладонями. Девки по одной тихо выскользнули из землянки.

Дед Сашка завел развлечение — стал таскаться на стройку к Стрельчику: люблю, мол, поговорить с умным человеком! Через него наладился канал поступления слухов о жизни на широкой земле. От него узнали подробность:

— А Мирону-то хорошо. Обе ноги отрезали, отвоевался, теперь на чистых простынях лежит во Дворце, туда перевели, обновляет палату, кормят с ложечки, как героя. маладец!

Витольд глянул в этот момент на Янину: она скоблила песком, перемешанным с хвоей, дно котла, — так ведь не остановилась ни на секунду, как будто сообщение ее не касалось. Понятно: что-то не так, не может быть, чтобы ей оказалось все равно. В сотый раз напомнил Станиславе: следи. Та доложила к вечеру — ничего, ходит как тень, но рук на себя накладывать вроде пока не нацелилась. Станислава была раздражена: зарезали для общего котла корову Стрельчика, и ее шансы войти успешно в новый дом хромого героя сильно уменьшились, не защитила предполагавшееся общее добро. Попытку истерики по этому поводу отец прервал с неожиданной грубой жесткостью: мол, надоела ты мне, видишь — не до того! Люди мрут, чуть ли не каждый день кому-то роем вечную землянку, а ты о ерунде!