Перебиваемый едой, переодеванием и мытьем рассказ растянулся на полчаса, а суть была короткая. Какая-то одинокая, в летах хохлушка высмотрела Михася и заявила, что он-де ей сын.

— И отпустили?

Михась улыбнулся отцу, ему было приятно, что он обладает опытом, которого у батьки нет.

— А что им робить! Нас море, дохнем, жара, тиф вот-вот, а какие из нас вояки — они насмотрелись.

— Ну, ешь, ешь.

Уже в чистой рубахе, уже один на один с отцом — баб отослали, хватит, поплакали, и хватит, хотя плакала одна Гражина, — Михась досказал:

— Стали мы с ней жить, думал сразу винта дать, однако ж нет, у нее какой-то свояк оказался в комендатуре. Короче, взяла она меня вот так, — Михась показал крепко сжатый кулак, — хуже немца, ей-богу. Старая, а лезет и лезет. И не дашь ноги никуда, повсюду аусвайс спрашивают, и родич пригрозил: живи, мол, война кончится — видно будет. Дай, говорю, хоть напишу на свою деревню, он мне — письма давай сюда, я через правильную почту пошлю. Обманул?

— Обманул. И как освободился?

— Налет. Русские мало так бомб вообще кидали, самолетов у них не слишком, а тут на. Полдома в землю вбило, вместе с Антониною той, погреб как разрезало, все крынки со смальцем стоят наружу на полках. И я, не дожидаясь, когда родич-то прискачет, взял быстро из вещичек то-сё и ходу.

Михась вдруг осекся, не знал, что скажет отец на этот его подвиг.

— На память взял.

— Это же еще летом было?

— Летом или в начале осени.

— Сейчас-то уж...

— А пробираться тылами — это не на коляске катка. Там отсиделся, там отлежался. Забираю к западу, а там навстречу отряд, бредут красные «к своим», ну, шагаю с ними, а то шлепнут. Два раза под облавой бывал, сутки лежал, а по-над головами — очереди. Под Слонимом чуть опять в лагерь не загнали — побили немцы окруженцев, наловили по лесам всякого еще народа — и гражданские, и оборванцы в галифе, — гнали по дороге на Зельву, а там лес, и комиссары какие-то, что ли, там, кинулись на конвойных, бунт, а я в кусты. Теперь дома.

Витольд Ромуальдович кивнул.

Первой в списке Гапана была баба Явдоха Маланчик, сам-то дядька Семен, покойный, был крестным Мирона. Никто из родной вески не захотел пойти против воли Порхневичей и породниться с опальными Сахонями. Один дядька Семен проявил характер.

Мирон задумался. Совсем дитем он не был, понимал, что полицаить — не в салки бегать, для многих будешь пугало, но чтобы так сразу в полнейшие гады переводиться, казалось перебором.

Пошел, честно сказал Ивану Ивановичу: мол, так и так. Смеется: ничего, говорит, раз ты деревенский, так у тебя тут половина свояков до самых Сынковичей. Перед всеми стыд, так ты плюнь и помни про присягу.

Мирон сходил до двора Явдохи. После смерти Маланчика остались в семействе две дочки и четыре внука. Зятья в красных частях, вообще никакой привилегии перед режимом. Поговорил со старой, поговорил с дочкой Ленкой. Они были немного ненормальные в разговоре, и винтовка, и особенно непонятная надпись на повязке томили сельских людей. Конечно же было сообщено со слезными жалобами, что запаса никакого, как зиму переживать, даже и думать боятся!

Под конец старуха искренне закашлялась, Мирон вспомнил, что перханье это слыхал уже от нее давным-давно.

— Хворая она, — сказал он Ивану Ивановичу, хмуро пялясь в пол.

Гапан очень был понятлив.

— Тут, вижу, не стыд, тут жалость.

— Ну жалко, да.

— А мы жалеть не имеем права, не от своего имени служим. Порядок есть орднунг — запомни колючее слово. А Явдоха твоя немного должна — всего два пуда муки, и «лист» ее закрывается.

Ладно, подумал Мирон, надо только утвердиться в должности, а там пойдет легче. Пошел домой и по пути получил порцию удовлетворения. Ну, то, что прочие смотрели на него чуть искоса и быстро улыбались, встретившись взглядами, это его волновало мало, он это предвидел, а вот оторопь во дворе Порхневичей была сладка сердцу. Пани Гражина чуть нижнюю челюсть не потеряла, сейчас побежит расскажет Витольду, пусть теребит чуб. Мирон рассчитал так: как только отличится перед Гапаном хоть немного, будет звать его в сваты. Обжора не откажет, ему нравится вариться в разных здешних делах.

С матерью все было переговорено десять раз, и Оксана Лавриновна отступилась — хочешь в полицаи, чего уж, иди. Сказать, что она не одобряла линию сына из-за того, что любила советскую власть, было бы неправдой. Равнодушна она была к любой власти. Просто сын, по ее мнению, с устройством на такую службу уж очень высовывался. Слишком резко превознесся, как бы не нарваться. Завидовать будут некоторые, мстить. Впрочем, в глубине души она даже признавала, что по-иному и не могло выйти. До конца и она, и Мирон настолько уж своими здесь не стали, все равно на отшибе живут, так пусть оно хоть так будет, с винтовкой и повязкой.

По дороге Мирон зашел к Кроту и сказал, что надобен на полдня ему конь. Крот, черный, как крот, да и подслеповатый в оправдание фамилии, только кивнул. Телегу взяли у Ерша. Когда Мирон грузил мешок своей собственной муки на телегу, на дворе сам собой возник дед Сашка. Прибежал из леса, где все еще отсиживался на спиртзаводе Волчуновича, остерегаясь за свое председательство.

— Ах, орел, красавец ты, Мироша!

Льстил зверски и в глаза заглядывал, удобный был случай начать возвращение под крыло нового порядка с восстановления отношений с представителем этого порядка. Помог уложить мешочек, все что-то приговаривал. Когда Мирон выехал из ворот, бежал рядышком и все что-то тараторил бессмысленно лестное и восторженное. Упомянул про то, как Витольд не прав был, когда вставал у Мирона на пути. Все же знают: пара их с Яниной самим Господом задумана, и нельзя даже батькам мешать, чтобы она сладилась.