Шрифт:
Рыбаки с лодок закидывают сети в глубину. С минуту глядим, как коричневатые ячейки исчезают в воде.
— А вы на каком языке говорите?
— На украинском. Мы украинцы.
Расспрашиваем детей на берегу, женщин в деревнях, мужиков, волокущих барки с лесом. Нет, никто не говорит на «местном» языке. Никто не дает нам ответа, фигурирующего в официальном издании.
— По-украински.
— Мы украинцы.
— Говорим по-украински…
— По-белорусски…
Белорусские земли, украинские земли, в просторах вод, в зелени лугов, в шуме лесов, под лазоревым небом и под тяжким, кошмарным гнетом.
Однако не до конца еще придушил их этот гнет. Еще выходят девушки к мосту над Струменем и поют вечерней порой. Долго слушаем, я записываю слова песен.
Высокие, ясные голоса. Над потемневшей рекой, в которой отражаются звезды, над уснувшей деревней, под искристое звездное небо плывет жалоба украинской земли, песня о тюремной камере и кандалах.
В деревне Прикладники богатый мужик предостерегает нас, внимательно оглядываясь по сторонам:
— А вы тут смотрите… Потому здесь деревня, и говорить не стоит… Здесь коммунисты, одни коммунисты…
— Ну да, рассказывайте!
— А как же? Известно, что тут за народ… Да что там? Мало ли они в тюрьмах сидели и сидят? А как вернутся, так еще хуже. Их там в тюрьме еще лучше выучат, узнают там всякую всячину, тогда уж не дай бог… Тот, кто вам рыбу утром продал — коммунист, в самом Кракове сидел в тюрьме… А этот, у дороги, видите? Тоже коммунист! Вот какая деревня… На Испанию собирают, бумажки разные разносят, собрания устраивают — известно, коммунисты…
Отсюда, из этих деревень, подбирается контингент узников для Равича, Вронек, Коронова. Отсюда, с зеленых полей, с шумливых вод, с широких просторов — в тоску и духоту тюремной камеры, где чахотка быстро съедает мужицкие легкие. Это здесь, в этих деревнях, сыплются самые суровые приговоры — десять, двенадцать лет — по делу без улик, по делу, основанному на подозрениях, основанному на «внутреннем убеждении» судей.
Упорная, глухая, подпольная борьба идет здесь день и ночь. Борется с помещиком староста из Судчи, — его деревню хотят обмануть при распределении сервитутов [14] . Борются мужики с помещиками, с осадниками, с полицейскими, с уездным управлением.
Борется и другая сторона. Тысяча непонятных предписаний, тысяча нигде в иных местах не виданных обычаев, которым здесь, на «окраине», суровые исполнительные органы придают силу закона. И направляют-то сюда на работу сброд со всей Польши.
14
Сервитут — остаток феодального землепользования (пользование чужой землей в определенных пределах: право на пастбище, на покос, проезд через чужие владения и т. п.).
Одних присылают, другие прибывают самотеком, вроде того инженера с озера Нобель, — все, кто чувствует, что здесь можно делать «хорошие дела», используя темноту, неопытность, добродушие здешнего мужика. Слетаются как вороны, почуяв легкую, верную добычу.
Колышется волна. Плещут весла. Моя записная книжка пухнет с каждым днем.
Да, у нас больше знали о дебрях Амазонки, чем о лесах над Львой, больше о деревнях Африки, чем о деревнях над Хорынью, больше о жизни китайского кули, чем о жизни здешнего мужика.
Первое путешествие закончено. Возвращаюсь в Варшаву, чтобы писать о том, что я видела.
Писать надо осторожно, не касаясь тысячи вопросов. Неусыпное око цензора не дремлет.
Но все же кое-что увидело свет. Номера журнала с корреспонденциями с Турьи дошли до пана уездного начальника в Камень-Коширский.
Наш уездный начальник созвал старшин из всех деревень. Они стоят, боязливо выжидая, что будет. Пан уездный начальник должен поставить их в известность о том, что в печати появились лживые, клеветнические статьи. И особенно обижен Камень-Коширский уезд. Из этих корреспонденций ясно, что некая Ванда Василевская длительное время безнаказанно бродяжничала по всему уезду и ей не только никто не препятствовал в этом преступном путешествии, но еще и давали ей информацию, показывали дорогу, пускали на ночлег, оказывали всяческое содействие. Не исключено, что та же Ванда Василевская захочет еще раз появиться на этой территории. В таком случае следует таковую немедленно задержать и уведомить ближайший полицейский пост, а полиция уже призовет ее к порядку.
Через несколько лет мне пришлось снова побывать в этих местах. Мы уже не плыли в байдарке. У пристани в горящей Варшаве была оставлена наша прелестная «Чайка», на которой мы прошли по воде несколько тысяч километров. Теперь пришлось пешком прошагать сотни километров.
И снова мы спали на мужицком сене в украинских деревнях. И снова руки украинских крестьянок подавали нам хлеб и молоко. Только теперь мы уж не были беззаботными экскурсантами, которые могли угощать шоколадом детей и расплачиваться за хлеб. На этот раз карманы наши были пусты и ноги натерты до крови. Но везде перед нами гостеприимно открывались двери хат, и везде добрые люди подавали нам хлеб, и всюду слышали мы доброе слово.
И потому меня ждет еще одно путешествие в те края. Пойти от деревни к деревне, по тем самым домам, по тем самым жилищам. Поглядеть, как теперь живется этим людям. Навестить старых знакомых, посмотреть, как выросли дети, как изменились лица.
А потом написать вторую часть книги «Песнь над водами». Первая — «Пламя на болотах» — возникла из моих путешествий по краю неволи, по краю гнета. Вторая покажет судьбу моих героев в советской отчизне.
<1940>