Яков закрыл глаза, приоткрыл рот и высунул язык. Доверчивый, ищущий, почувствовавший запах и жар, язык принял положенную на него добычу и понес ее в рот.

— А сейчас ешь, Шейнфельд, ешь, — и еще один маленький кусочек лег ему на язык.

— После хупы вы будете сидеть вместе за столом, и вся деревня будет смотреть на вас, а ты будешь кормить ее точно таким вот образом. Немного, не вилкой, только кусочек и только пальцами. Ты будешь смотреть, как она жует, а она будет смотреть на тебя.

Яков открыл глаза, и смотрел, и жевал, и глотал. Шрам сверкал на его вспотевшем лбу. Смоченное слюной и слезами, двумя самыми нежными из всех жидкостей человеческого тела, мясо соскользнуло в него, и бедра его задрожали, а сердце размякло.

Ненаше заметил улыбку блаженства и неги, расплывшуюся на губах ученика, и поспешил вытащить пальцы из его рта. Потом он встал и положил на граммофон пластинку, и Яков никак не мог решить, то ли это музыка приноравливалась к движениям итальянца, или же он сам так ловко двигал ногами в такт звукам, совсем как маленькие девочки, когда они прыгают через скакалку.

И тут Ненаше повернулся к нему и спросил:

— Ты кончил с тем, что у тебя во рту?

Яков кивнул.

— Тогда вы будете танцевать вдвоем.

И, обхватив его руками, прижал к себе и повел шагами танго, этого танца сдержанной страсти, пересохшего рта и мучительной тоски тела.

Нескончаемые звуки танцевальных мелодий и запахи бесконечных выпариваний, кипячений и процеживаний поднимались над двором Шейнфельда и расстилались над всей округой. Все понимали их смысл и знали их цель, и тем не менее какая-то тайна продолжала окружать этот двор, и шатер в нем, и двух мужчин, которые жили в шатре, обучались там, упражнялись и готовились.

Тончайшая завеса, вроде той кисеи, что заслоняет лица наемных убийц, алхимиков и слишком молодых вдов, окутывала все их поведение.

Многие останавливались подле этого дома, пытаясь сокрушить его стены своими взглядами. Другие лишь замедляли шаг и с силой втягивали воздух.

— Тут молодые ребята погибают на войне, а эти двое играют в свои дурацкие игры, — сказал Одед, заглянувший на несколько часов в деревню. Он служил в бригаде Харель, водил бронированный грузовик и доставлял письма к Номи и от Номи из осажденного Иерусалима.

Яков объявил, что хочет мобилизоваться, но ему сказали, что он слишком стар, а неофициально объяснили, что он спятил, и он с облегчением вернулся в шатер — к своим танцам и своим кастрюлям.

Запахи, испарявшиеся из шатра Якова, не считались с направлением ветра и всегда врывались в наше окно. Но на маму они не производили ни малейшего впечатления, она никогда не останавливалась поглядеть на шатер и не прислушивалась к доносившейся оттуда музыке. Больше того — она ни на йоту не изменила свой обычный маршрут и проходила мимо Шейнфельдова двора своим ровным шагом — сначала ее проносящийся профиль и развевающееся платье, потом броня спины и холод глухого уха.

«Юдит нашего Рабиновича» доила коров Рабиновича, стирала одежду Рабиновича, варила еду для Рабиновича и получала плату от Рабиновича. Раз в неделю она встречалась с Глоберманом и пила с ним из общей бутылки, и дважды в неделю я ходил с ней на прогулки, вместе с ее коровой Рахелью, которая стала уже таким старым теленком, что ей нужно было показывать дорогу домой, потому что временами она ее забывала.

Бывший коровник уже превратился в маленький симпатичный домик, по стенам которого, как по щекам, вились разноцветные бакенбарды бугенвиллий, и ласточки тоскливо заглядывали в его окна, и слабый запах молока поднимался из трещин в штукатурке. Юдит растила там своего сына и ни на кого не обращала внимания.

Якова это ее поведение наполняло вполне понятным ужасом, но Ненаше нисколько не интересовался ни самой Юдит, ни ее поведением. Он действовал по правилам, которых не могла превозмочь ни одна женщина в мире, шел постепенным и продуманным путем, которого не мог нарушить никакой Случай и не могло изменить никакое Время.

Во время первого перемирия эта пара отправилась в Хайфу, в магазин свадебных нарядов, как будто затем, чтобы купить платье для невесты, и пока Яков щупал ткани, Ненаше внимательно рассматривал работавших там женщин, которые кроили и шили все эти наряды.

— Он шьет платье для меня, — сказал он им, всем телом прижимаясь к смущенному Якову.

Женщины рассмеялись, и тогда Ненаше запел пронзительным голосом деревенской воспитательницы:

Кто не знает, кто не знает,

Как работает портной.

Нитку в ушко продевает,

Ручку быстро он вращает,

Так работает портной!

Женщины захлопали в ладоши, еще раз пропели куплет вместе с ним и так развеселились, что, ничего не заподозрив, позволили ему остаться в мастерской и сколько угодно наблюдать за их работой. Ночью он вернулся в деревню, уже полностью овладев искусством снимать мерку, кроить ткань и заделывать швы.