Никто еще не знал, кого избирает Филипп в супруги себе, как Архистратигу Греции; но нужно было только взглянуть на праздничное лицо Стратега Аттала, чтоб догадаться, в чем состоит дело. А дело состояло в том, что Клеопатра, низенькое, кругленькое создание, одарено было от природы очами, которые по Офсальмографии принадлежали к первому разряду очей, называемому Евреями ganz fein и у которых на каждом шагу есть Офсальмозулос [50] . Это-то низенькое создание, которого все части принадлежали не к Планиметрии, а к Сфереометрии, сделало и Филиппа своим Офсальмозулосом. Клеопатра была, по сказанию одних, сестрой Аттала, а по сказанию других, племянницею; которое из этих сказаний вернее, мы не будем исследовать.

Филипп приехал в город, где она обитала, и пиры загорелись.

Не буду описывать Филиппа-жениха; на лице его разлился пурпур от радости, и весь он облекся в пурпур и злато. Он был крив, он был хром, но все недостатки исчезли в блеске.

Обряд был совершён торжественно. А торжество описывать глупо; ибо каждый читатель может представить себе прекрасный день, с горячим солнцем, стадо быков и овнов, увенчанных цветами и ведомых на жертву, толпы народа, блеск одежды, говор и шум, растерянные глаза, вместо шествия— поездку, — ибо Филипп не хотел хромать всенародно, — и наконец все, что только нужно для пышности, для важности, для ослепления, для удивления, словом, для людской причуды; ибо без её ходуль нельзя обойтиться ни уму, ни глупости; на ходулях ум и глупость ходят друг к другу в гости.

Приехал и Александр на свадьбу к отцу; но не много мрачен.

Когда Филипп и Клеопатра, водимые возвратились в палаты, горожане поднесли им на подносе, прянишный город хитро испеченный, со всеми принадлежностями: в храмине, покрытой сусальным золотом, сидели на престоле молодые; вокруг молодых, весь причет; на дворе колесница четырёхконная, коровы, овцы, павлин, петух и куры, — все так хорошо, что жаль было бы съесть.

Сели за стол. Пир шел добрым порядком, и кончился бы добром; но Аттал, брат и дядя Клеопатры, опьянел от вина и от радости, забылся, поднял чашу на голову и произнёс:

— Да помолятся Македоняне богам, о даровании Филиппу законного наследника от нового брака!

Разнеженный Филипп поцеловал в чело Клеопатру, сидевшую подле него на пуховом постланце; но Александр грозно вскинул очи на Аттала, и — хлоп его золотым стаканом, полным вина, прямо в лицо.

— Пей, собака, за здоровье законного сына! беззаконный тебе подносит! — произнес он, поднявшись с места и выходя вон.

От меткого удара, в Аттале вспенилось все выпитое им вино, и пена выступила из уст.

Дерзкий Аттал также схватился за стакан; но меч Александра разнес бы Аттала на двое, как в последствии Гордиев узел, метафору Азии, если б его не удержали.

Клеопатра вскрикнула, упала в обморок; Филипп хотел встать на ногу, но и здоровая нога ему изменила: он повалился снопом на Клеопатру. Все пришло в смятение: шум, вопль и брань по всей светлице.

Александр, отбросив от себя всех удерживающих справедливый его гнев, вышел вон истинной грозой мира; ибо в это время потряслась земля и просыпалось несколько звезд с неба.

Чтоб удалить Аттала от мщения Александра, Филипп отправил его Пармениону, начальствовавшему флотом, готовым вызвать на бой Персию.

Но с этого времени началась вражда у Филиппа с Олимпиею, которая уехала с сыном и дочерью из Македонии к брату своему Александру Царю Эпирскому.

Я поехал с ними, и был свидетелем, как хитрая Олимпия, желая овладеть вполне братом своим, для восстановления его против Филиппа, старалась влюбить его в Фессалину, и даже сама предложила ему жениться на ней.

Не любить такое существо, как Фессалина, значило бы, не любить творца в красоте его творения.

Дядя без памяти влюбился в племянницу; но это-то и разрушило замысел Олимпии, ибо Фессалина, ненавидя своего дядю в виде своего обожателя, и не зная, как отделаться от его преследований, воспользовалась Кроновым законом, по которому дочь, без воли отца и матери, не имела права выходить замуж, — и сказала ему, что без воли Филиппа она его любить не может.

Что было делать Царю Эпирскому? — восстать на Филиппа, по требованию сестры, значило восстать против собственного сердца…. Это невозможно; притом же Фессалина сказала, что она папеньку любит.

Он думал, думал, каким бы образом сделать, чтоб и волк был сыт и овца цела, — и придумал.

— Послушай, сестра моя почтенная, — сказал он Олимпии, — чтоб объявить войну Филиппу, мне необходима какая-нибудь причина….

— Так тебе мало причины, что сестра твоя презрена, оклеветана, и твой племянник назван незаконным сыном, — возразила Олимпия.

— Оно так, но объявить за это войну, значит подвергать тебя и Александра общему позору… хорошо ли это?… однако же я придумал причину, я вот что сделаю: ты знаешь, что «по голосу узнается песня» — я пошлю к нему посла требовать руки Фессалины; требовать, а не просить… понимаешь?… Гордость Филиппа не вынесет этого, я получу вернейший отказ, и тогда с Богом, за оружие!