Этого "кого-то" царь ненавидел. Потому что тот, другой, тоже называл его милую девочку сестрой, сам же походил, скорее, на ночной кошмар. По крайней мере, кошмары, мучавшие молодого властителя по ночам, выглядели именно так: с высокими скулами и миндалевидным разрезом глаз, в глубине которых собирается гроза.

Царь вошёл под сень храма и встал на одно колено перед гончарным кругом, не использовавшимся по назначению никем и никогда: просто люди, построившие храм, посчитали, что Творцу-глиномесу понравится такой алтарь. Потом оказалось, что Ему всё равно.

– Не сердись, - тихо произнёс монарх, опуская голову.
– Она ведь ещё дитя. Если я не сумел внушить ей достаточно почтения к Тебе и правила поведения, это моя вина. С меня и спрашивай, если должно.

Создатель не удостоил царя ответом. Или, возможно, тот просто не понял, что означал Его тяжёлый вздох. Земное воплощение Творца уселось на алтарь. Взгляд Его был устремлён вглубь храма, за колонны, увитые плющом и хмелем, в неверный полумрак.

– Ты тоже прятаться сюда пришёл?

Тени чуть всколыхнулись, как будто в колеблющемся свете свечей, которых тут не зажигали. К алтарю шагнул мужчина.

– Я пришёл помолиться своему Создателю, - почтительно произнёс сын короля и ведьмы, чернокнижник и некромант.
– Если верно, что это Ты создал всех нас, я хочу отдать Тебе причитающуюся дань уважения.

"Смело!", - отозвалось Её весёлым шёпотом в шуршании листьев терновника.

"Дерзко, - ответил Он косыми лучами догорающего заката.
– Весь в тебя".

"Самообладанием - точно", - начертали на куполе храма зеленоватые спинки сверчков.

И Он вынужден был согласиться, ибо видел у чернокнижника горячее, как вулкан сердце, так ясно, будто грудь его была стеклянной. Это сердце наполняли разнонаправленные аффекты, и не разорвали его на части лишь потому, что мрачный отшельник научился виртуозно сталкивать их между собой.

Некромант так же, как и царь, встал перед алтарём, смирив в себе гнев, гордость, ненависть и ярость, спрятав всё это в дальнем уголке души, в существование которой не верил. Как не верил и в божественную природу того, кому царь приходил молиться в храм. Черты скуластого лица выражали благоговение, но под сенью ресниц скрывался лишь расчёт. И предложение сделки. Уже второй за сегодня. Торговый дом, а не храм.

"А мне он нравится, - ночная бабочка - уродливая и пугающая, как все дети ночи, уселась на плечо просителя, покрытое тёмным плащом. Совсем таким же, как Он сам носил когда-то. Не здесь, не сейчас.
– Это так трогательно - предложить тебе своё могущество, даром что пока оно невелико, в обмен на детскую привязанность. Хорошо может получиться, если опять всё не испортишь".

"Бери сама и воспитывай", - Его раздражение пронзило храм тонким писком летучей мыши. Некромант, не задумываясь, отбросил от себя спикировавшего зверька. Летучая мышь запищала ещё раз, обиженно, чернокнижник обернул тряпицей царапины на руке. Бабочка всё это время сидела не шелохнувшись. Он снял её с плеча и внимательно рассмотрел: узор на спинке удивительно напоминал человеческий череп.

– Проваливай, - угрюмо сказал сидящий на алтаре. И чернокнижника в храме не стало.

Царь вернулся к войскам, успокоенный в сердце своём, величественный, благородный и прекрасный, сияющий верой в справедливость и власть Создателя всего сущего на земле.

А чернокнижнику свело ногу судорогой в холодной воде. По счастью, он был отличный пловец - часами, бывало, они с милой сестрицей ныряли друг за другом в ледяные омуты, дразня русалок и дёргая за бороду водяных.

Завоеватель не успел ещё окончить воодушевляющей речи перед боем, а некромант уже выбрался на каменистый берег и, дрожа от холода, рассматривал сброшенную каким-то исполинским зверем чешую.

***

Одинокая избушка, затерянная в лесу, зияла разбитыми окнами, как пустыми глазницами на обглоданном черепе. Лучи солнца золотыми копьями пронзали полуразрушенную крышу, выхватывая сверкающие пылинки драгоценных составов и снадобий, взбитых в случайную взвесь.

В тайном прибежище чернокнижника не осталось ни одной невредимой реторты, ни одной целой книги - только осколки на полу и хлопья пепла в печи. Впрочем, большое зеркало в дубовой раме оказалось нетронутым: разорители то ли побоялись приближаться к единственному наследству, оставшемуся сыну-колдуну от матери-ведьмы, то ли не захотели возиться: холодная поверхность старого зеркала была на удивление прочной, даже удар меча наотмашь не оставлял на нём ни царапин, ни трещин. Теперь, когда на него падал солнечный свет, зеркало запотело и перестало что-либо отражать, в том числе и девушку, потрясённо замершую посреди всего этого разрушения. Она стояла, вцепившись рукой в свои волосы, и чуть покачивалась, неслышно шептала побелевшими губами:

– Что? Что?..

А лес продолжал жить своей жизнью. Беспечная птаха уселась на выступающий обломок доски, наполнила грудку воздухом, собираясь выдать заливистую трель, но тут же вспорхнула в испуге: её ничтожного веса хватило, чтобы обвалить ещё один кусок крыши. Свет хлынул в разорённое логово некроманта, тёплым плащом упал девушке на плечи.

– Что ты с ним сделал?!!
– вскричала она, запрокинув голову, гневно щурясь на Солнце.
– Что он тебе сделал, чудовище? Зачем?