Фраза была оборвана, и Эллильсар понял — один из них допишет сегодня эту рукопись до конца. Те несколько дней, в течение которых он добирался до Зенхарда, принц — теперь уже Король — много думал. О том, что если из мира вдруг исчезнет Дьявол как олицетворение Зла, то, не исключено, не станет и Бога, который по своей воле стал олицетворением Добра, — ведь белое становится белым только тогда, когда существует черное. В противном случае пропадает само понятие белого… И еще думал о Тальрибе — странном спутнике своего немого учителя, существе, которое так и останется непонятым. Человек ли он? Демон? Или земное олицетворение Тха-Гаята, младшего брата Змия, о котором так мало сказано в Священной Книге Распятого? И что же написано на клинке, который подарил ему учитель в день совершеннолетия?

Видимо, последнюю фразу Эллильсар сказал вслух. Высокий человек с проседью в черных волосах протянул ему еще один лист.

«Тот, кто освободит».

Принц откинул со лба слипшуюся прядь и повернулся наконец лицом к тому, кого должен был сейчас убить. Надел шлем.

Два клинка рассекли холодный сонный воздух и столкнулись, звеня.

Где-то в серой вышине рассветного неба появилась черная точка и стала кружить над ними, ожидая исхода. Ворон в любом случае останется в выигрыше.

* * *

Это был способный ученик. Достойный своего учителя, своего мертвого учителя.

Эллильсар сидел, прислонившись окоченевшей спиной к парапету, и смотрел на тело седеющего человека: голова запрокинута, мертвые глаза торжествующе смотрят в печальное небо. Две руки раскинулись — так обычно падают в мягкую постель: «Хорошо-то как!»

Из ран медленно вытекала кровь, с жалостно-хлюпающим звуком выплескивалась на булыжник площадки. «Хорошо-то как!»

Ворон, все еще опасаясь подвоха, тихонько опустился на камни и прыжками подобрался к мертвому телу. Утро, которое намеревалось выдохнуть на мир очередную порцию жары, внезапно почернело, словно наступила ночь; потом вспыхнула ломаная ветка молнии и первые капли дождя стали падать на пересохшие камни.

«Какие-то они мутные. Словно кровь умирающего Бога».

Он скомкал в руке пергамент, отшвырнул его в сторону. Рывком снял с головы шлем и с каким-то мальчишечьим азартом перевернул его, подставляя падающей воде. «Я напьюсь допьяна твоей крови, мой Бог, ты умрешь, а я свечку поставлю. Вот так! Это небо свободнее станет. Порог перейдешь, ты — не вечен. И кровь твою стану глотать. Буду дерзко смотреть на церквей купола и смеяться по-детски, не веря глазам. Научусь не грешить, а греша — забывать, научусь создавать на земле чудеса! Ты умрешь — мы не станем чураться крестов, просто выметем пол и откроем окно. В мире стал ощущаться нездешний простор. Слышишь, Бог?.. Но тебе, о мертвец, все равно!»

Хотелось петь что-то небывалое, хотелось летать птицей; он плакал и пил, пил, пил эту холодную свежую воду, захлебываясь то ли от восторга, то ли от собственной смелости и свободы…

— Карр! — сказал ворон.

— Карр! — И, нахохлившись, клюнул мертвое тело.

Шлем внезапно выпал из рук, покатился, расплескивая содержимое.

Нынешний Король страны завороженно глядел на руку учителя с перстнем («Он смотрит, смотрит, смотрит, этот глаз, этот проклятый глаз!» — так, кажется, кричал умирающий отец?…»), перстнем, который никуда не желал исчезать. «От Бога не сбежать», — сказал бы мудрый Готарк Насу-Эльгад. Уж он-то знает. Но Глава Матери-Очистительницы сейчас находился далеко, в столице. Наверное, тоже смотрел в небо, может быть, раскрыв окно в спальне, хватал пересохшим языком первые капли небесной воды. Но отнюдь — что за чушь! — не крови Бога.

Эллильсар поднялся и снял с холодной руки учителя перстень. Надел на палец и стал спускаться вниз, проклиная небеса за тот миг, который он не забудет никогда — но никогда и не переживет снова. Будущее казалось страшной черной дырой, из которой уже не выбраться.

«Он питается нашей верой. Тогда, может быть, нужно перестать верить?..»

— Карр! — сказал за спиной ворон. — Карр!

И это могло быть «да», а могло быть «нет», но Король надеялся, что это все же «да».

Марина Наумова

Заложники

Едва выйдя из лесу, они остановились как по команде.

Резко.

Путников было трое: широкоплечий бородатый здоровяк, старик и подросток лет пятнадцати. С виду больше всего они напоминали бродяг, настолько убоги были их наряды. Хотя в селении в честь особого случая им выделили самые лучшие вещи, но «лучшее» не всегда означает «хорошее».

Относительно прилично выглядел только плечистый бородач: его фигуру (а стало быть, и одежду) почти полностью скрывал жесткий плащ бирюзового цвета из синтетической мелкой сетки, в давние времена использовавшейся для затягивания окон. Этот материал не выцветал, не линял, хорошо мылся и потому даже после долгого путешествия смотрелся нарядно. Но из-под яркого плаща выглядывали потрескавшиеся пластиковые калоши — доказательство безнадежной нищеты, пусть не бросающееся в глаза, но от этого не менее красноречивое, чем некогда черный, а теперь серовато-рыжеватый костюм старика или домотканая и штопанная много раз одежда подростка. Паренек и вовсе большую часть дороги прошел босиком и только на подходе к заветному месту достал из самодельного рюкзака босоножки. На загорелых ногах мальчишки коричневели царапины, а в длинной прямой челке застряло несколько сухих веточек. В его серых глазах, казавшихся огромными на худом, вытянутом лице, отражалась трава, отчего они отсвечивали зеленым, как и глаза старика. Внимательный наблюдатель без особого труда мог бы догадаться, что эти двое приходятся друг другу близкой родней.