1) нравиться великому князю,

2) нравиться императрице,

3) нравиться народу.

Я хотела бы выполнить все три пункта, и если мне это не удалось, то либо желанные предметы не были расположены к тому, чтоб это было, или же Провидению это не было угодно; ибо, поистине, я не пренебрегала ничем, чтобы этого достичь: угодливость, покорность, уважение, желание нравиться, желание поступать, как следует, — все с моей стороны постоянно к тому употребляемо было с 1744 по 1761 г. Признаюсь, что, когда я теряла надежду на успех в первом пункте, я удваивала усилия, чтобы выполнить другие два желания; мне показалось, что не раз успевала во втором, а третий мне удался во всем своем объеме, без всякого ограничения каким-либо временем, и, следовательно, я думаю, что довольно хорошо исполнила свою задачу. Остальное, что я скажу, лучше пояснит то, что я уже сказала. Этот план в конце концов сложился в моей голове в пятнадцатилетнем возрасте, без чьего-либо участия, и самое большое, что я могу сказать, это то, что он был следствием моего воспитания; но если я должна сказать искренно, что я думаю, то я смотрю на него, как на плод моего ума и моей души, и приписываю его лишь себе одной; я никогда не теряла его из виду; все, что я когда-либо делала, всегда к этому клонилось, и вся моя жизнь была изысканием средств, как этого достигнуть».

И Екатерина блестяще доказала свой ум в скором времени по приезде в Россию. Между тем как ее мать тотчас по приезде в Россию спрашивала у императрицы, не может ли дочь ее сохранить лютеранство, выходя замуж за великого князя, и во время постигшей Екатерину тяжкой болезни спешила пригласить к ней лютеранского пастора, сама Екатерина, придя в сознание, просила послать за своим законоучителем, архимандритом Симеоном Тодорским. Выказывая усердие к православию еще до официального принятия его, Екатерина старательно изучала русский язык и, окруженная русской прислугой, делала в нем быстрые успехи. Это чрезвычайно возвысило Екатерину во мнении всех русских людей, и когда ее мать возбудила неудовольствие императрицы своими интригами, и зашла речь об ее отъезде, то императрица подавила в себе это неудовольствие лишь ради Екатерины.

Но при этом случае, пишет Екатерина, «я увидела ясно, что великий князь покинул бы меня без сожаления; что меня касается, то, в виду его настроения, он был для меня безразличен, но небезразлична была для меня русская корона». Надобно удивляться уму и самообладанию «15-летнего философа», как называла себя Екатерина, во всех случаях, когда люди и обстоятельства ставили ее в фальшивое положение. Собственная мать ее, принцесса Иоганна-Елисавета, уже возбудив неудовольствие императрицы своими сношениями с французским послом Шетарди, требовала от дочери, чтобы она в своих отношениях к окружающим руководствовалась ее симпатиями. Екатерина, в ответ на ядовитое поздравление Шетарди, что она причесана en Moyse, как нравилось императрице, сказала зазнавшемуся французу, что в угоду императрице она будет причесываться во все фасоны, какие ей нравятся. Шетарди, услышав такой ответ, сделал пируэт налево, ушел в другую сторону и больше к ней не обращался. Брюммер обращался к Екатерине несколько раз, жалуясь на своего воспитанника, и хотел ею воспользоваться, чтобы исправить и образумить великого князя, но Екатерина сказала ему, что это невозможно для нее, и что она этим только станет ему столь же ненавистна, как сам Брюммер и другие его приближенные; более того, Екатерина сама не раз играла и возилась с великим князем. «У нас обоих, — объясняет она, — не было недостатка в ребяческой живости». Тем не менее, когда великий князь стал бранить Екатерину за излишнюю, по его мнению, набожность, за то, что она слушала в своих комнатах заутреню во время Великого поста, она дала ему отпор. «Этот спор, — говорит Екатерина, — кончился, как и большинство споров кончаются, и его императорское высочество, не имея за обедом никого другого, с кем бы поговорить, кроме меня, понемногу перестал на меня дуться». Тем не менее, не один Брюммер, но и голштинские камердинеры великого князя ожидали, что, выйдя замуж, Екатерина возьмет верх над своим супругом и подчинит его своему влиянию, и стали часто говорить ему, как надо обходиться с женою. «Румберг, старый шведский драгун, — пишет Екатерина, — говорил великому князю, что его жена не, смеет дыхнуть при нем, ни вмешиваться в его дела, что, если только она захочет открыть рот при нем, он приказывает ей замолчать, что он хозяин в доме, и что стыдно мужу позволять жене руководить собою, как дурачком. Великий князь по природе умел скрывать свои тайны, как пушка свой выстрел, и когда у него бывало что-нибудь на уме или на сердце, он прежде всего спешил рассказать это тем, с кем привык говорить, не разбирая, кому он это говорить, а потому его императорское высочество сам сразу рассказал мне все эти разговоры при первом случае, когда меня увидел; он всегда простодушно воображал, что все согласны с его мнением, и что нет ничего более естественного. Я отнюдь не доверила этого кому бы то ни было, но не переставала серьезно задумываться над ожидающей меня судьбой. Я решила очень бережно относиться к доверию великого князя, чтобы он мог, по крайней мере, считать меня надежным для себя человеком, которому он мог все говорить без всяких для себя последствий. Это мне долго удавалось».

Уже приближался день свадьбы, когда во время переезда из Москвы в Петербург, в селе Хотилове, Петр Феодорович заболел оспой. «Когда затем императрица и великий князь возвратились в Петербург, — пишет Екатерина, — и я увидала его, никогда еще не испытывала подобного испуга, как в этот раз. Он только что оправился от оспы, лицо его было совсем обезображено и распухло до крайности; словом, если бы я не знала, что это он, я ни за что бы не узнала его; вся кровь во мне застыла при виде его, и если бы он был немного более чуток, он не был бы доволен теми чувствами, которые мне внушил». Екатерина «с отвращением» слышала, как упоминали этот день. «Чем больше приближался день моей свадьбы, тем я становилась печальнее, и очень часто я, бывало, плакала, сама не зная почему; я скрывала, однако, насколько могла, эти слезы, но мои женщины, которыми я была окружена, не могли не заметить этого и старались меня рассеять»… «По мере того, как этот день приближался, — говорит Екатерина в в другой редакции своих «Записок», — моя грусть становилась все более и более глубокой, сердце не предвещало мне большого счастья, одно честолюбие меня поддерживало: в глубине души у меня было что-то, что не позволяло мне ни на минуту сомневаться в том, что рано или поздно мне самой по себе удастся быть самодержавной русской императрицей». Великий князь по-своему праздновал канун свадьбы, делавшей его, по его мнению, полноправным, взрослым человеком. В июле 1746 года двор переехал в Петергоф. «Здесь, — пишет Екатерина, — мне стало ясно, как день, что все приближенные великого князя, а именно его воспитатели, утратили над ним всякое влияние и авторитет: свои военные игры, которые он раньше скрывал, теперь он производил чуть не в их присутствии. Граф Брюммер и старший воспитатель видели его почти только в публике, находясь в его свите. Остальное время он проводил буквально в обществе своих слуг, в ребячествах, неслыханных в его возрасте, так как он играл в куклы».

Во вновь открытой редакции «Записок» Екатерины, написанной за двадцать лет ранее позднейшей их редакции, сохранились следующие подробности о дне ее свадьбы с великим князем, 21 августа 1746 г., определявшие характер отношений новобрачной к ее супругу. «Около трех часов императрица в карете, с великим князем и мною, повезла нас торжественным шествием в церковь Казанской Божией Матери, где мы были обвенчаны новгородским епископом. Принц-епископ Любекский держал венец над головой великого князя, а обер-егермейстер граф Алексей Разумовский — над моей. Во время проповеди, предшествовавшей нашему венчанию, графиня Авдотья Ивановна Чернышева, которая стояла позади нас с другими придворными дамами одного с ней положения, подошла к великому князю и сказала ему что-то на ухо; я услышала, как он ей сказал: «убирайтесь, какой вздор», и после этого он подошел ко мне и рассказал, что она просила его не поворачивать головы, пока он будет стоять пред священником, потому что кто первый из нас двоих повернет голову, умрет первый, и что она не хочет, чтобы это был он. Я нашла этот комплимент не особенно вежливым в день свадьбы, но не подала и виду; но она заметила, что он мне передал ее слова. Она покраснела и стала делать ему упреки, которые он опять мне пересказал. Потом вернулись в Зимний дворец, около шести часов сели обедать в галерее, где для этого поставлен был балдахин; императрица, имея великого князя по правую руку и меня по левую, была под этим балдахином; ступенькой ниже, рядом с великим князем, сидела моя мать, а рядом со мною, против матери, мой дядя, принц-епископ Любекский. После ужина императрица вернулась в свои покои, чтобы дать необходимое время унести из галереи стол и приготовить ее к балу… На этом балу танцевали только полонезы, он продолжался не более часа, после чего императрица повела нас с великим князем в наши покои; дамы меня раздели и уложили в постель между девятью и десятью. Я просила принцессу Гессенскую побыть со мною еще немного, но она не могла согласиться; все удалились, и я оставалась одна более двух часов, не зная, что мне следовало делать: нужно ли было встать, или следовало оставаться в постели? Я ничего на этот счет не знала. Наконец Крузе, моя новая камер-фрау, вошла и сказала мне очень весело, что великий князь ждет своего ужина, который скоро подадут. Его императорское высочество, хорошо поужинав, пришел спать, и когда он лег, он завел со мною разговор о том, какое удовольствие испытал бы один из его камердинеров, если бы увидал нас вдвоем в постели; после этого он заснул и проспал очень спокойно до следующего дня. Простыни из каммердука, на которых я лежала, показались мне столь неудобны, что я очень плохо спала, тем более, что, когда рассвело, дневной свет мне показался очень неприятным в постели без занавесок, и поставленной против окон, хотя и убранной с большим великолепием розовым бархатом, вышитым серебром. Крузе захотела в следующий день расспросить новобрачных, но ее надежды оказались тщетными, и дело оставалось в течение десяти лет без малейшего изменения» [6] . В другом месте «Записок» Екатерина сообщает, что, несмотря на то, великий князь в течение всего этого времени не спал никогда нигде, кроме ее постели [7] .

Екатерина в это время сама еще во многих отношениях была ребенком, и отношения к ней ее супруга не производили на нее такого впечатления, как позже. «Я очень бы любила своего юного супруга», писала она впоследствии, «если бы только он захотел или мог быть любезным, но у меня явилась жестокая для него мысль в самые первые дни моего замужества. Я сказала себе: если ты полюбишь этого человека, ты будешь несчастнейшим созданием на земле; по характеру, каков у тебя, ты пожелаешь взаимности; этот человек на тебя почти не смотрит, он говорит только о куклах, или почти что так, и обращает больше внимания на всякую другую женщину, чем на тебя; ты слишком горда, чтобы поднять шум из-за этого; следовательно, обуздывай себя, пожалуйста, насчет нежностей к этому господину; думайте о самой себе, сударыня. Этот первый отпечаток, оттиснутый на сердце из воска, остался у меня, и эта мысль никогда не выходила из головы, но я остерегалась проронить слово о твердом решении, в котором я пребывала — никогда не любить безгранично того, кто не отплатит мне полной взаимностью; но по закалу, какой имело мое сердце, оно принадлежало бы всецело и без оговорок мужу, который любил бы только меня, и с которым я не опасалась бы обид, каким подвергалась с данным супругом; я всегда смотрела на ревность, сомнение и недоверие и на все, что из них следует, как на величайшее несчастье, и была всегда убеждена, что от мужа зависит быть любимым своею женой, если у последней доброе сердце и мягкий нрав: услужливость и хорошее обращение мужа покорят ее сердце». Зная Петра Феодоровича и не ожидая от него ничего хорошего для себя, Екатерина должна была быть тем более сдержанной в выражении своих чувств к нему, что заметила начинавшуюся при дворе интригу. «Я имела полное основание думать, — писала она впоследствии, — что в то время очень заняты были тем, чтобы поссорить меня с великим князем, ибо несколько позже граф Дивьер ни с того, ни сего рассказал мне однажды, что он заметил склонность великого князя к девице Карр, фрейлине императрицы, а немного спустя, доверил мне, что таковая же была у моего супруга к девице Татищевой».

Плохое воспитание, детское неразумие и дурные наклонности наследника престола, столь ярко описанные Екатериной, известны были всему двору и иностранным агентам в Петербурге. Императрица Елисавета также знала о поведении любимого своего племянника, но приписывала его поступки молодости и смотрела сначала на них снисходительно, думая, вероятно, что «женится — переменится». Но в начале 1746 года через несколько месяцев после свадьбы Петра, его шалости дошли до того, что он решился задеть даже императрицу. Однажды великий князь, находясь в своих покоях, услышал говор в соседней комнате, где обыкновенно обедала императрица со своими приближенными. Он тотчас просверлил коловоротом несколько дыр в двери, отделявшей его от этой комнаты, и увидел, что с императрицей обедал обер-егермейстер Разумовский в шлафроке (он в этот день принимал лекарство) и еще человек двадцать из приближенных императрицы. Вслед за тем он позвал насладиться этим зрелищем всех, кто был вокруг него, а затем пригласил к себе для этой цели Екатерину с ее женщинами. «Меня испугала и возмутила его дерзость, — говорит Екатерина, — и я сказала ему, что я не хочу ни смотреть, ни участвовать в таком скандале, который, конечно, причинить ему большие неприятности, если его тетка узнает, и что трудно, чтобы она этого не узнала, потому что он посвятил в свой секрет по крайней мере двадцать человек… До воскресенья мы не слышали никаких разговоров; но в этот день, не знаю, как случилось, я пришла к обедне несколько позже обыкновенного; вернувшись в свою комнату, я собиралась снять свое придворное платье, когда увидела, что идет императрица, с очень разгневанным видом и немного красная. Так как она не была за обедней в придворной церкви, а присутствовала при богослужении в своей малой домашней церкви, то я, как только ее увидала, пошла, по обыкновению, к ней навстречу, не видав ее еще в тот день, поцеловать ей руку; она меня поцеловала, приказала позвать великого князя, а пока побранила меня за то, что я опаздываю к обедне и оказываю предпочтение нарядам перед Господом Богом… Великий князь, который разделся в своей комнате, пришел в шлафроке и с ночным колпаком в руке, с веселым и развязным видом, и подбежал к руке императрицы, которая поцеловала его и начала тем, что спросила, откуда у него хватило смелости сделать то, что он сделал, затем сказала, что она вошла в комнату, где была машина, и увидела дверь, всю просверленную, что все эти дырки были направлены к тому месту, где она сидит обыкновенно; что, верно, делая это, он позабыл все, чем он ей обязан; что она не может смотреть на него иначе, как на неблагодарного; что отец ее, Петр I, имел тоже неблагодарного сына; что он наказал его, лишив его наследства; что во времена императрицы Анны она всегда выказывала ей уважение, подобающее венчанной главе и помазаннице Божией; что эта императрица не любила шутить и сажала в крепость тех, кто не оказывал ей должного уважения; что он мальчишка, которого она сумеет проучить. Тут он начал сердиться и хотел ей возражать, для чего и пробормотал несколько слов, но она приказала ему молчать и так разъярилась, что не знала уже меры своему гневу, что с ней обыкновенно случалось, когда она сердилась, и наговорила ему обидных и оскорбительных вещей, выказывая ему столько же презрения, сколько и гнева».

Разумеется, что это неудовольствие императрицы Елисаветы на своего непочтительного племянника подало ей повод ближе ознакомиться с его жизнью, и для окружающих ее не было уже причин щадить великого князя и скрывать перед нею его поведение. Во главе вельмож, не расположенных к великокняжеской чете, был канцлер граф Алексей Петрович Бестужев, который с неудовольствием видел пристрастие Петра Феодоровича к немцам и развитие дурных его наклонностей. Как женщина, императрица Елисавета особенно обратила внимание на супружеские отношения великого князя и Екатерины и, не зная существа дела, в холодности их друг к другу винила преимущественно великую княгиню, о которой ей было донесено, что она слишком фамильярно относится к одному из старших камердинеров великого князя, Андрею Чернышеву. Елисавета решилась теперь изменить обстановку великокняжеской четы, удалить окружавших ее голштинцев с Брюммером во главе, переменить ее прислугу и, кроме того, назначить для надзора за образом жизни Петра Феодоровича и его супруги особых доверенных лиц, преподав им надлежащие инструкции. Инструкции эти поручено было написать графу Бестужеву, которым они «по чинимым в нынешней младости проступкам во всех пунктах сочинены». Целью лица, приставленного к великому князю, было поставлено, чтоб «его императорское высочество, яко наш избранный и объявленный наследник империи и престола, впредь нашей империей державствовать имеет… серьезным упражнением себя к тому изо дня в день искуснее и достойнее учинить и всей нации любовь вящше приобрести мог». Лицу этому повелено было неотступно быть при великом князе и именем государыни делом и советом во всех случаях «помогать везде и охранять от каждого». В отдельных пунктах инструкции перечисляются те «проступки нынешней младости» великого князя, от которых должен был остерегать новый его дядька. Требовалось, чтобы Петр Феодорович «предания Православной Греческой веры крайнейше наблюдал», и Божией службе в прямое время с усердием и надлежащим благоговением, гнушаясь всякого небрежения, холодности и индифферентности (чем все, в церкви находящиеся, явно озлоблены бывают), присутствовал; чинам Святейшего Синода и всему духовенству надлежащее почтение отдавал, особливо же своего духовника, когда оный о Божией службе оповещает, или за иным чем по своей должности придет, самого к себе допущал и наставления его в духовных вещах охотно и со вниманием выслушивал». Обращено было внимание на учение великого князя и велено препятствовать «чтению романов, игранию на инструментах, егерями и солдатами или иными игрушками и всяким шуткам с пажами, лакеями или иными негодными и к наставлению неспособными людьми». Нужно было наблюдать, «дабы его высочество публично всегда серьезным, почтительным и приятным казался, при веселом же нраве непрестанно с пристойною благоразумностью поступал, не являя ничего смешного, притворного и подлого в словах и минах». Доходя до мелочей обыденной жизни великого князя, составитель инструкции счел необходимым даже требовать, чтобы великий князь «за столом, вместо негодных и за столом великих господ непристойных шуток и резкости, разумными разговорами по обстоятельству времени и случаев себя увеселял; от всего же неприличного в деле и слове, особливо же от непозволительного злоупотребления дарований Божиих, от шалостей над служащими при столе, а именно от залития платей и лиц, подобных тому неистовых издеваний над бедными служителями, вам, силою сего Нашего всевысочайшего повеления и так, яко бы Мы сами в присутствии были, воздерживать надлежит». Игры с лакеями также осуждены были в инструкции. «Его высочество, для соблюдения должного к себе респекта, всякой пагубной фамилиарности с комнатными и иными подлыми служителями воздерживаться имеет, и Мы вам повелеваем их в пристойных пределах содержать, никому из них не позволять с докладами, до службы их не касающимися, и иными внушениями к его императорскому высочеству подходить, и им всякую фамилиарность, податливость в непристойных требованиях, притаскивание всяких бездельных вещей, а именно: палаток, ружей, барабанов и мундиров и прочее, накрепко и под опасением наказания запретить, яко же Мы едва понять можем, что некоторые из оных продерзость возымели так названной полк в покоях его императорского высочества учредить и себя самих командующими офицерами перед Государем своим, кому они служат, сделать, особливые мундиры с иными офицерскими знаками носить и многие иные непристойности делать, чем его императорского высочества чести и достоинству крайнейшее предосуждение чинится, военное искусство в шутки превращается, а его императорскому высочеству от тех неискусных людей противные и ложные мнения об оном вселяются. По требованию же его императорского высочества, всегда для существительной его пользы такое распоряжение учинено быть может, что все военные эксерциции и то, в чем прямая служба состоит, Нашими офицерами покажется». В супружеских отношениях великого князя инструкция требовала, чтобы «для содержания ненарушимого и совершенного согласия, брачной поверенности и любви все способы и увещевания были употреблены», «наименьше же допускать, чтобы между толь высокосочетавшимися какое преогорчение вкоренилось или же бы в присутствии дежурных кавалеров, дам и служителей, кольми меньше же при каких посторонних что-либо запальчивое, грубое или непристойное словом и делом случалось».