Вайшвила попробовал было усесться на угол, только испугался, увидев сквозь дужку одной корзинки маленькую девочку, которая сидела среди трилистников, срывала одуванчики и складывала их в кучку.

— Что тут делаешь? — не совсем спокойным голосом спросил Вайшвила.

Девочка нахмурила лобик и ничего не ответила.

— Где твой дом?

Девочка усмехнулась и опять ничего не ответила.

Вайшвила попятился, потом повернулся и торопливо побрел дальше, задевая корзинами за кусты. Не страх это — человека в таких годах так быстро не напугаешь — а все равно что-то пощекотало спину, озноб пробежал. Дьявольщина, зачем ребенок торчит возле этого фундамента? И чем дальше он шел, тем больше лезла в голову всякая чушь.

За тридцать лет не только деревьями все зарастает, но и великое множество людей отдают концы. Вайшвила-то еще не отдал, но разве он тот, что был? Одно слово, хворостинка, а было время, в лютую стужу босиком ходил, снег таял, исходил паром — столько в нем жару было. Может, за эту его силищу во времена коллективизации несколько раз люди из уезда и волости уговаривали его стать председателем. На том последнем собрании, на котором, как писала уездная газета, люди деревни Гарспьяунис решили создать артель, были даже смешные моменты.

— Ты же последний нищий, извини за выражение, так чего артачишься? — спросил упитанный человек из города, вызвав по списку самого подходящего. Звал выйти из-за школьной парты, подойти к столу, накрытому красной материей, однако тот — ни с места.

— Да какой я вам нищий?.. — рассердился человечек. — И зачем мне туда ходить, и так все услышите… Фундамент основательный отгрохал…

— Со всеми пойдешь — другим человеком будешь…

— Раз вам хочется — и будьте!..

Человек из уезда рассердился. Всегда сердишься, когда наметил провернуть дело побыстрее, а тебе мешают. Хорошо, что был и другой достойный гость — в синем плаще и кирзовых сапогах. Он обоих утихомирил:

— Темный, как ночь! Дадим срок, пускай одумается.

Думать пришлось в помещичьем амбаре, много голов думало. К вечеру следующего дня все присоединили свои участки к обобществленным землям.

Когда было сказано, что председателем надо бы поставить Вайшвилу — люди даже ногами затопали — потому, что любые выборы всегда вещь приятная, и потому, что на других, умеющих карандаш по бумажкам гонять, такая беда уже не выпадет: председатель-то ведь нужен один!

Когда все затихли, человек из уезда добавил:

— Теперь, уже как председатель, может, пожелаешь что сказать? Причешись и толкни речь.

Это была первая изящная шутка гостя из уезда — все должны были понять, что и он человек как человек: так сказать, один за столом, другой — когда дело в шляпе. Как этот Вайшвила причешется, если вместо волос у него на голове только три больших родинки. И лицо у него было в родинках.

— Ничего не могу сказать, — сказал Вайшвила, покраснев и покрывшись испариной. — Поживем — увидим.

Пожили. Вместе с ним постоянно жили люди из уезда и волости, а чаще всего этот в синем плаще и кирзовых сапогах. Иногда какая-нибудь бабенка осмеливалась спросить его:

— А что мы получим за эту общую работу?

— А как же? Получите. Только надо работать так, чтоб пена шла… Жареные цыплята с неба не падают…

И не падали: синий плащ представителя синел где-нибудь на травке — его хозяин, устав от трудов праведных и наугощавшись, спал, а люди, когда Вайшвила поворачивался к ним широкой спиной и глядел через дверь сеновала в поле, молотили снопы на гумне, ссыпали зерно в мешки, а потом в сумерках растаскивали их по домам.

Корзины раскупили в миг, многие заказали и на следующий базарный день, куда как лучше продавать подальше от дома — никто не скажет, что слишком много собрал или плохо сделал. И топает себе бывший председатель обобществленных земель домой, уже и рюмочку успел в буфете опрокинуть, идет по тропинке вдоль реки, всегда теперь так будет ходить — как только отделяешься от этой грязи и шума на шоссе, становишься похожим на человека, и память как бы отмыкается.

Опять эта поляна с замшелым фундаментом! Ах, чтоб тебя! Столько всего навспоминал, а не может вспомнить, как было дело с фундаментом!.. Господи, и эта девочка — как оставил ее среди одуванчиков и кашки, так она и сидит. Может, это кукла? Вайшвила подходит поближе — ничего подобного: шевелится, бормочет что-то себе и улыбается как и прежде.

Это, пожалуй, уже странно. Вайшвила проходит мимо, торопится в ольшаник, однако не выдерживает, оборачивается и спрашивает:

— А почему домой не идешь?

Девочка хлопает в ладоши, мычит что-то:

— Мгу-гу…

— А чья ты? — берется за поля старой шляпы Вайшвила.

— Чья, чья, а дяде не все равно, чья?.. Продаешь себе корзины, набиваешь карман, и радуйся!

Ничего не может понять Вайшвила, поэтому топает вдоль речки дальше, в сторону дома, на шоссе подниматься не станет, пока только можно, будет идти вдоль речки, в другой раз опять обязательно понесет корзины и пойдет вдоль… Вдоль речки? Значит, опять мимо этого фундамента?.. И может, опять эта кукла?..