Молодежи полон дом, некоторые прикатили на легковушках, другие на автобусах и поездах — день рождения Тереселе. Альбертас не смог приехать, Альбертас торговые дела уже ведет то ли в Африке, то ли в Азии, придется спросить у Тереселе — где. Мать с полными подносами снует с кухни в комнату гостей, слышно, как в верхних комнатах рокочут мужские и щебечут женские голоса, направляясь назад, мать встречает Тереселе, ее сопровождает такой молодой человек с сытым лицом, припухшими глазами и черными усами, матери кажется, что этот не просто так сопровождает Тереселе, может, присмотрел ее дочку, может, между ними уже что и… Легковушка у него есть, но не собирается ли он ее продавать и новую купить, поскольку Тереселе намедни спрашивала у отца, не может ли он одолжить три тысячи? Кому? Одному хорошему человеку надо. Вдруг усач и есть этот хороший человек?

Один долговязый паренек уже полчаса вместе с чернявой девчонкой глядит на деревянное распятие, глядит, сложив руки на животе — так он выглядит еще задумчивее, солиднее — его объемистый зад обтянут джинсами. Трое, скорее всего, возвращаются от векового дуба, слышны их голоса:

— Вот так древность!.. Может, он даже князя Витаутаса помнит?

— А что ты думаешь!..

Вечером, уже под газом, усач подошел к Винцулису и, закатывая глаза, сказал:

— Папа, вы настоящий деревенский человек… Таких уже мало осталось.

— Как есть, так уж… Никуда не денешься… Как уж есть… — польщенный, а может, и не очень, ответил Винцулис.

— Спойте нам что-нибудь… этакое старинное… И вы, мама, тоже.

Винцулис уже принял, ему легче, затягивает, прищурясь, поначалу ему подпевает Тереселе, басит что-то усач, потом они смолкают, подключается мать, изредка смахивая слезу краем передника. Есть из-за чего смахивать! И у Винцулиса дрожит голос, может, вспомнил о чем-то, пока пел, может, отца да мать родную или свои поездки в большой город.

— Браво! — взревел усач. — Браво!

Это же слово выкрикивали и другие. Потом и они попробовали затянуть песню, да ничего не вышло — не хватило духу, мало выпили, наверно. Может, потом попробуют.

Спустя какое-то время усач спрашивает у Винцулиса:

— Как, по-вашему, снимать зеркало с машины или тут не надо?

В поздний час Тереселе провожает поднабравшихся парней в верхние комнатки, один жутко горланит, однако наверху тут же замолкает, видно, засыпает, другие, скорей всего, садятся, может, еще пьют, начинают о чем-то спорить, и захмелевший Винцулис, лежа с женой в нижней комнате, несколько раз снова слышит это проклятое слово, которое в тот год поминала Тереселе:

— Было бы ничего, стиль-то у него есть. Только вот чего нету — драматизма… А произведение без драматизма, это… это как девка без…

Все радостно гогочут. Они гомонят еще долго, купленная когда-то Винцулисова корова уже несколько раз успела подойти к двери хлева; дверь-то открыта, но чтоб она не выбралась, Винцулис поперек приколотил доску. Молодежь гомонит, а корова высовывает голову из двери, кладет шею на перекладину и глядит в теплую ночь. Черт знает, куда она глядит — может, на дорогу, по которой сюда пришла?

Все было небудничным и необыкновенным: толпы людей, рядами усевшихся в круг, зеленая трава на поле, мальчики, ждущие выхода игроков, — когда начнется матч, мальчики будут носиться за кромкой, подбирая шальные мячи.

Минуя колонны академической библиотеки, он уже представлял себе, как там будет славно, как слетит с плеч мерзкое бремя будней; там он почувствует себя независимым, самостоятельным, сильным.

До зеленого поля был еще долгий путь, он шагал быстро, чувствуя, как отчаянно бьется сердце. Он рвался на эту арену, а войдя в ворота, по привычке бросил взгляд на место, где тогда… Тогда! Как давно все это было, счет идет уже на десятилетия. Время, прошедшее и застрявшее в памяти, было живым. Снова зазвенели в ушах сказанные тогда слова — сейчас, когда ничего у него не оставалось, ни надежд, ни иллюзий, когда все превратилось в мучительные и сладостные воспоминания. Тогда он спросил у нее, сидевшей рядом:

— Если то, что мы делали до сих пор и делаем сейчас, и есть полнота нашей жизни, почему я не испытываю ни малейшей радости, не вижу в этом ни капли смысла?

Она подняла глаза от клочка книги; она почему-то часто носила с собой обрывки книжных страниц. Незавершенная мысль интереснее, — говорила она при этом.

По-видимому, все эти дурацкие вопросы надоели ей, опостылели, поскольку ответила она со смехом и злостью:

— Вот попадет тебе сейчас мяч прямо в лоб, и будет в этом капля смысла!..

Игры тех лет, полуденные раздумья и тоска!

Тогда рассмеялся и он: как на грех мяч с зеленого поля полетел на трибуну, отскочил от кого-то и попал маленькому ребенку, почти младенцу, в животик, ребенок забавно перекувыркнулся, поднялся, но не испугался, смеясь, показывал ручонками на свою мать, которая сидела на ряд выше.

Многого с того времени лишившись, он часто вспоминал слова девушки; не столько сами слова, сколько атмосферу тех лет, атмосфера тех лет волновала его, будила среди ночи. И впрямь — прекрасное было время — они приходили на каждый матч, поначалу она ничего не понимала, он с удовольствием объяснял, и в конце сезона игру комментировала уже она, могла даже сказать, за какую команду выступал раньше тот или иной игрок, почему ушел из того клуба, что о нем писала спортивная газета. Когда на поле начинались непредвиденные события, когда азарт игры достигал апогея — хоть это бывало и не часто, — она наклонялась в его сторону, не глядя брала за руку, и если он, увлеченный игрой, не замечал этого, то вскоре чувствовал, что она, повернувшись, вопросительно смотрит на него.