— Бенас, — сказала она через минуту. — Тебе не кажется, что произошло что-то?

— Где?

— Здесь, в этой избе.

— А что?

— Страшно даже к подоконнику прислониться.

— А мне ничего… — Бенас почему-то снял локти с подоконника.

— Когда приходится карабкаться по лестнице на чердак, я так и трясусь: вдруг, когда над лестницей покажется моя голова, что-то со мной случится, а когда я спускаюсь и не вижу, что там внизу, то могу поклясться, что там меня кто-то подстерегает — нехороший и злой.

— Сиди внизу. Не лазь.

— Никуда не денешься. Сегодня утром пошла за избу, к лестнице, уселась на ступеньке и вдруг чувствую: ко мне кто-то подбирается — шлеп-шлеп его шаги, шлеп-шлеп…

Глаза у Герды расширились, она поднимает голову, пронзая Бенаса взглядом, а он слезает с лавки, подходит к кровати и берет ее за руку, которая так и горит.

— Тебе нехорошо, Герда? У тебя и лоб горячий.

— Да нет у меня жара. Все в порядке.

— Так в чем же дело?

— Не могу сказать, Бенас. Разве с тобой не бывает, что вроде и знаешь, а не можешь сказать, в чем дело?

— Бывает… Вот, значит, как… — Он садится рядом с Гердой, его ноги в шортах загорелые, с ободранными коленками. Слышно, как женщина все еще энергично колотит вальком белье. С образа, окруженная ангелами в голубом небе, смотрит на него Мария.

— С какой уверенностью колотит она свое белье, Герда!

— Перестань! Мне кажется, люди просто кощунствуют, когда говорят о других и видят в их жизни все в розовом свете, словами облегчая их дни. Почем тебе знать, что пришлось хлебнуть этой женщине, которая сейчас, как ты говоришь, уверенно колотит белье. Кто знает, о чем она думает и какое прошлое гнетет ее. Говорят, чем меньше образован человек, тем счастливее… Никто не знает ее жизни! Ей мы тоже, наверное, кажемся баловнями судьбы!

— Вот ты и обиделась. Ведь все мы так толкуем о других людях. Ничего особенного я не хотел сказать, просто сорвалось с языка. Пускай каждый живет, как ему на роду написано. Жизнь каждого — как перегруженный корабль: пустяк, а достаточно, чтоб он накренился…

В это время постучали в дверь. Вошел старичок-сосед с глиняным горшком в руках.

— Может, молочка холодного? Жена из родника принесла, — он шагнул ближе. Бенас встал, встала и Герда. Старичок смотрел на них прищуренными голубыми глазами.

— Сидите себе, как два голубка! — радостно рассмеялся он, схватив Бенаса за плечо.

— Разговариваем, Винцулис… — сказал Бенас.

Герда принесла кувшин, и старичок, держа жилистыми руками горшок, перелил молоко, не пролив ни капельки.

— Большое спасибо, — сказала Герда.

— Пейте, освежайтесь…

— Спасибо, Винцулис, — сказал Бенас, провожая старичка до двери.

— Освежайтесь, освежайтесь…

Кувшин с молоком Герда поставила на старый потрескавшийся стол. Она снова уселась на край кровати, Бенас у другой стены сел на другую кровать.

— Я тебя серьезно спрашиваю, Бенас, — почему меня все время подстерегает этот страх?

— Выдумываешь.

— Так легче всего сказать. А на тебя не находит?

— Когда остаюсь здесь один и пробую себе представить, что этот старый дом видел за века — и смерти, и рождения, и убийства, — и впрямь становится не по себе…

— Говоришь, чтоб говорить… Со мной ведь наоборот: когда бываю одна — никакого страха…

— Значит, ты боишься, когда я тут?..

— Почему таким страшным голосом говоришь, Бенас?

— Может, так оно и есть… Может, и боишься, когда я тут.

Теперь он долго разглядывает свою правую ногу, трогает пальцами повыше колена — оттуда вверх ползет заметная голубая жила.

— Сбеситься можно! Раньше этого не было.

— Чего?

— Ты погляди… — Бенас идет к ней, садится рядом, показывает голубую жилку. — Раньше ее не было.

— Остряк! Как же ты еще жив? Было, Бенас, все было… Только сильнее проступила сейчас.

— Думаешь, что так и было?

— Ну конечно.

— А может… Может, из-за этих жил тебе нехорошо? И страх этот?..

— Только ты и способен выдумать такое…

— Не боишься?

— Перестань!.. Молока не выпьем?

— Не хочу.

— Я тоже.

Так они просидели на старой кровати долго. Бенас глядел в окно на луг, и его мысли вскоре убежали в поле; вдруг раздался грохот поезда, странный и как бы ненастоящий, разлился серебристый лунный свет, он уже ехал на поезде, подошел к окну и взглядом долго провожал летящее по полям серебро.