Мотор чихает еще три раза и замолкает. Оба они наклоняются вперед, стремятся помешать останавливающемуся грузовику.

Выскочив из кабины, он вытаскивает из-под брюха машины ведро и шагает вперед. Мальчик поначалу держится, а потом надевает кепку и топает рядом.

— Уже близко, совсем близко, — повторяет он, повернув голову и глядя на человека с ведром.

Идут оба, сопят.

— Вот тут, тут… — обрадованно говорит мальчик, прыгая через кювет и замолкая на полуслове: виднеется обнесенный проволокой двор, на воротах, через которые должны въезжать машины, висят огромный замок и надпись неровными, но большими буквами.

Мальчик опускает голову.

— Отсюда до дома далеко?

— Мне? Да что вы! Вот только городок пройти и еще, наверное, километр… — Мальчик обрадовался, решив, что они пойдут вместе.

— Тогда ты топай. Топай и ничего не бойся.

Мальчику очень хотелось увидеть в темноте его глаза.

— А вы?

— Я останусь.

— А что вы будете делать?

— Подумаю. Я… У меня будет время, чтоб подумать. Ты ступай.

— А я!.. — чуть не всхлипывая, пытается что-то сказать мальчик.

— Ты ступай. В добрый час.

Мальчик отворачивается и бредет вдаль по обочине шоссе, бредет под холодным дождем.

С ведром в руке он поворачивается и идет в сторону невидимого, но дышащего теплом грузовика и тотчас слышит рядом и дыхание мальчика:

— Мне совестно оставлять вас одного.

— Ты иди домой. Шагай, пока ночь не наступила.

— Совестно оставлять вас одного.

— Шагай домой. Пока ночь не наступила.

Они идут. Удаляются в разные стороны мокрые спины, у взрослого кто-то, кажется, так и отдирает от ребер промокшую насквозь рубашку.

Черти, как долго носу не кажут. С этими комиссиями всегда канитель — наобещают, прикажут ждать с самого утра тогда-то — и явимся, дескать, и все решим, а хоть бы к обеду показались! Ясно, в чем тут загвоздка — кто-нибудь хорошенько угостил, и весь сказ. Мало ли у них теперь случаев; а иногда, правда, их было мало? С того самого дня, как солдаты вылезли из лесу и, постреливая, погнались по пастбищу за немцами, которые еще накануне гоняли футбол в поместье, — уже двадцать, а может, и больше лет так ведется, — кто идет по деревням, у того глотка не просыхает: то облигации, то поставки, а то сотки раздают, делянки мерят, а то вдруг тебе две с половиной коровки захотелось держать…

Черти, и носу не кажут. Он лишний раз сходит в сарай, проверит, сколько сена осталось после зимы, рано стало припекать солнце, скоро выгонит скотину на пастбище и сэкономит корма. Как все-таки зависит человек от этой самой природы — осенью ты охал, что вот уже мороз грянул, что снег рано пошел, а нате — весна выдалась ранняя, и тебе это на пользу, дело непредвиденное и незапланированное. Так и с этим переселением. Что греха таить, говорил народ и давно говорил, что просверлят в земле дырки и вставят туда глиняные трубы, и нате — уже и подперло.

От сарая останутся хорошие доски, а разве там, на новом месте, они не понадобятся? Это сейчас обещают золотые горы, а когда тронешься с места — нанося, выкуси: и того нет и сего не хватает. Разберет потолок глинобитного хлева, глянь, и там добротные доски, хотелось бы хоть одну стену в новом доме изнутри досками обшить, а то к этому цементу и прислониться противно.

А уж яблони-то!.. Опоздали, черти рогатые, акт составить, — не только сегодня все еще носу не кажут, но и вообще: должны были к началу апреля все утрясти, а сейчас деревья, можно сказать, уже зеленые, как теперь быть-то, неужто придут и вырвут с корнями вот такие, едва ожившие?

Здесь Милашюс поймал себя на том, что настроение падает, когда глядит он на эти яблони. А ведь еще и дубки, и березки — с южной стороны хутора не маленькие, и рябины. Каждой твоей горести, каждой радости найдется место на ягодке рябины. И еще: ничто так не напоминало Милашюсу о лете и начале осени, как рябина. Оттого и теперь, когда все уже уложено, когда ждешь важных гостей, чуточку грустно, хотя, разрази их гром, какая тут грусть, раз надо, то надо! Глядел Милашюс на белесые рябины, глядел, видя в них грядущую осень, и перед глазами встала его мать, которую все величали мамашей до самой смерти; сморщенная и злая, пролетела она, точно черная птица, задев юбкой за верхушки рябин, наземь посыпались ягоды, одна вроде стукнула Милашюса по носу, а мамаша погрозила ему костлявым пальцем.

— Ну, ну, что скажешь, чего грозишься? — чуть было не сказал Милашюс, но вовремя закрыл рот. А ну ее — совсем как при живой мамаше, — вздумалось ей перечить. Мамаша-то всегда его чихвостила, ничем ей, бывало, не угодишь, вечно приговаривала: «Не так, как в старину».

Облетев вокруг сада и сделав круг над небольшим ольшаником, мамаша, распугивая голубей, через совиную щель шмыгнула на сеновал.

И опять Милашюс поймал себя на том, что расстраивается, а это ведь никогда человеку не помогает, только засасывает, как в трясину, и хлестнул плеткой по резиновым сапогам, пристально вглядываясь в голубой лес, перед которым простиралось болото Сяндварис, стаями носились чибисы, слышны были их голоса, шуршали крылья; чибисы пулей кидались вниз, к рябящей воде, раздавалось шипенье, казалось, они тушили в воде загоревшиеся крылья.