— Папа, куда эти машины несутся?

— Раненых везут. С фронта. Те, что быстро летят, наверно, везут тяжелораненых, может, тех, кто при смерти, а другие — полегче.

— А как я ранен, папа?

— Ты не солдат, Бенутис…

— А все-таки…

— Ты легко.

— Правда?..

— Наверно…

— Хм-м… Почему только легко?..

Теперь ребенок хочет спросить, далеко ли фронт, но не спрашивает, поскольку в это время на востоке усиливается грохот, туда летят и летят самолеты, совсем низко, кажется, вот-вот заденут за деревья, может, даже за шапчонку Бенутиса, ребенок видит на их крыльях черные кресты. Весь тот край неба почернел и дымится, самолеты уже улетели, и вскоре там раздается оглушительный гром, потом отдельных раскатов не слышно, дрожит и гудит вся земля.

Бенутис теперь ни о чем не думает, потом нечаянно приходит мысль.

— Папа, — спрашивает он, — а куда уехала Хелена?

Отец снова поворачивается к ребенку, снова приглаживает простыню, хоть она на сей раз и не очень-то сползла.

— В Польшу, Бенутис. Отступает, фронт уже рядом.

— А в Польше войны разве нет?

— Там была, там теперь тоже немцы.

— Тогда Хелена могла остаться, если и там немцы, ведь то же самое.

— Она хочет вернуться домой, к отцу и матери, Бенутис.

— Так у нее есть и мать, и отец?

— Есть…

Бенутис замолкает, ему странно, что у Хелены, такой большой, еще есть отец и мать.

— И родители ее называют дочкой?

— Конечно, Бенутис.

— А немки?

— Шут их знает. Может, и эти уезжают восвояси.

И Бенутис уже представил себе, как напрямик по полям катит запряженная парой телега, в которой сидят немочки и такая добрая Хелена — колеса вздымают пыль, немочки доезжают до какой-то реки, может, даже Истры. Бенутису почему-то кажется, что немочки приехали сюда с Истры, о которой он читал в книге. Телега сворачивает налево, где большой мост и прозрачная, стремительная река под ним. А на горе стоит красный замок с часовыми. Немки повернули лошадей к этому замку, а Хелена осталась на распутье дорог одна, уже виден утонувший в дыму ее край, она уходит вдаль, и Бенутису кажется, что в руке она несет охапку цветов, сорванных на их лугу.

Теперь они въезжают на дорогу, обсаженную огромными деревьями. Машины — уже всякие, не только с красными крестами, — летят им навстречу и обгоняют их, и Бенутис внезапно едва не вскрикивает от удивления: справа видна огромная ровная площадь, полная белых крестиков. Этих крестиков так много, что это уже не похоже на правду, может, они нарисованы на пожелтевшей бумаге? Ребенок хочет спросить у отца, что это значит, но не успевает, поскольку видит, как одна за другой к полю подъезжают машины с красными крестами, и солдаты все несут и несут кого-то из этих машин, несут без гробов, завернутых в шинели, а другие засыпают их землей, а один, сильно прихрамывая, подходит к маленьким холмикам и втыкает приготовленные заранее белые крестики… Отец, сдвинув на затылок картуз, тоже глядит угрюмо, Бенутису становится легче, что он не один, а с отцом, которому все происходящее здесь, наверное, привычно и не страшно.

Госпиталь обосновался в поместье, весь двор изъезжен машинами, они и теперь все подъезжают, выскочившие солдаты торопятся открывать дверцу, тащат на носилках, закрытых шинелями или белыми простынями, а те, что на носилках, корчатся в судорогах или совсем не шевелятся, вопят или молчат. Отец останавливает лошадь у небольшого клена, собираясь привязать ее, но молодой немчик машет рукой в сторону другого дома, через дорогу, и отец опять садится на телегу, едет дальше. Перед сеновалом бывшей батрацкой привязано много лошадей и стоят телеги. Отец тоже находит место и привязывает кобылу, а сам идет обратно к госпиталю.

— Штатских принимают вечером, с пяти часов… Придется подождать, Бенутис.

Бенутис почти горд, что причислен к таким странным людям, каким-то штатским, этого слова, он, пожалуй, еще и не слыхивал. Отец снова оставляет его одного, уходит в длинную избу, во дворе которой много людей, гуляющих и сидящих под деревьями. Оттуда отец возвращается тоже быстро, вытаскивая ребенка из телеги.

— Пойдем в дом, нашел нужных бабенок, приняли. Чтоб тут не замерз.

Ребенку не очень-то хочется в дом, здесь ему нравится больше, все видно, но отец уже перенес его через грядку, смотрит ему в глаза, видно, Бенутису больно, потому что он морщит лоб.

— Я сам попробую, — сопротивляется Бенутис. Отец ставит его на землю, разматывает простыню, ребенок-то в одних коротких штанишках.

— Не сможешь идти, голова закружится, — он поддерживает Бенутиса за руку, а тот делает шаг и едва не падает. Отец снова закутывает ребенка в простыню и несет в избу, а там Бенутис слышит женский стон:

— Боженька, еще одного…

Ребенок слышит эти слова, его сердце сжимается, и он сердится на женщину: ну ладно, еще одного, еще третьего, но зачем говорить-то? Щеку рассекли Бенутису, а не им, так чего они тут разохались?

В доме шумно и полно народу. Отец укладывает его на широкую кровать, а высохшая старая женщина в черном платке говорит не переставая:

— Кладите сюда ребеночка, на кровать, оставьте местечко, авось еще кому понадобится, ближе к стенке его кладите…

Бенутиса кладут к самой стенке, но он потихоньку подползает поближе к краю, чтоб лучше все видеть. В другом конце комнаты, тоже у стены, есть еще одна кровать и там тоже лежит ребенок, почти такой, как Бенутис. Рядом с ним мать, она, не переставая, вытирает со лба ребенка пот, ротик ребенка иногда улыбается, и тогда из глаз матери горошинами сыпятся слезы. Бенутис тайком смотрит на то место, где должны быть ноги ребенка, он уже слышал, что одной у него нету, пас коров, упала на выгон бомба и оторвала одну ножку, а другую покалечила.