Шрифт:
«Да вы что, ребята? Чтоб у меня кто посмел воровать?! С моего хутора? Спите спокойно, а утром с божьей помощью двинетесь дальше».
Шикиданс был стреляная птица, не очень-то понравилось ему это предложение, поморщился, однако уступил, еще с вечера договорились, сколько нам придется платить за ночлег и кормежку, Шикиданс остался доволен, так как латыш запросил немного:
«Да будет, ребята, мы же почти что братья».
Перед сном латыш еще как следует угостил нас, Шикиданс не большой любитель выпить, но не устоял — до того вкусный был напиток, я-то принял как следует, Бенутис, даже голова закружилась, а Шикиданс затянул такую песню:
А как мы ехали в Мемель-городок, Встретили литовку, — на ней был платок…Латыш тоже стал орать какую-то развеселую песню, приплясывать, так бухал каблуком по полу, что лампа качалась. Потом пошли спать. Я уже заснул, после выпивки меня в постель тянет, но вдруг слышу сквозь сон — выстрел! Понял, что дело не ладно, выбегаю в одном исподнем во двор, а тут возвращается Шикиданс, его пистолет дымится.
«Прихлопнул, — говорит, — одного гада, имею право в воров стрелять. Пойду скажу хозяину, чтоб вызвал латвийскую полицию. Сейчас будет международный скандал!..»
И Шикиданс заходит в дом, берет фонарь, опять во двор выходит:
«Посвечу, погляжу, что за птица».
Иду и я. И впрямь: повис на заборе подстреленный вор, Шикиданс хватает его за шиворот: «Иди, гад!» И вдруг начинает ругаться: в его руках только толстый суконный плащ. Приносит плащ домой, видит: вечером этот плащ был на латыше, а вот и сам латыш вбегает в дом, перепуганный, морда порохом воняет.
«Гад ты», — говорит ему Шикиданс.
«Каждому жить надо, господин…»
«Я те поживу…»
Но для нас хорошо вышло: лошади остались в целости, а латышу мы ни шиша не заплатили — ни за ночлег, ни за водку. И еще плащ прострелили — Шикиданс стрелял метко…
Дядя кончает свой рассказ, понукает лошадь, а Бенутису запали в голову не столько этот латыш да Шикиданс с пистолетом, сколько Мемель-городок и еще припев этой песни или как там:
А как мы ехали в Шяуляй-городок, Все вместе рид-бум-бум-бум, та-ра-ра-ра-ра…И еще — Норвегия и Швеция, сказочные страны, возникающие в его воображении как что-то близкое, но совсем незнакомое, что-то из будущего…
— Дядя? — спрашивает Бенутис через какое-то время.
— Чего?
— А как ты с немцами договариваешься? Как научился?
— Да и не знаю толком, Бенутис. Я долго в еврейской пекарне работал, их языку научился, похож на немецкий.
— А пекарни в городке уже нету?
— Да что ты, Бенутис… Разве не помнишь?
Он помнит. Вернулся тогда отец из городка и рассказал. Видел грузовик, полный евреев. Лейба с жалобной улыбкой крикнул ему: везут на железнодорожную станцию, на работы, а вечером привезут… Через полчаса на песчаной пустоши, возле шоссе, недалеко от городка, раздались выстрелы, и грузовик вернулся пустым, а уехал опять полнехонек.
Лейбу Бенутис хорошо помнит: войдя в избу, он не снимал шапки и гонял между пальцами нанизанные на нитку колодочки — мама говорила, что это четки Лейбы. В тот год она полола огород, а по дороге мимо ехал Лейба, и мать спросила у него: «Господин Лейба, селедочки не оставил?» — «Всю распродал, надо было раньше попросить, и теперь надо говорить уже не господин, а товайищ…»
— Дядя, а этот твой Шикиданс тоже стрелял?
— Не может быть! Не мог бы этого делать. Неплохой был человек…
Оба молчат. Тягучее, противное чувство угнетает ребенка, забыл он про свою щеку, не выходит из головы песчаная пустошь у шоссе, знает он эту пустошь, не раз по шоссе везли мимо нее с отцом сено на железнодорожную станцию, с этой пустоши и доносились выстрелы, о которых рассказывал папа…
Телега уже сворачивает мимо солдатского кладбища, ребенок видит, что и участок, который третьего дня еще пустовал на опушке леса, теперь полон крестиков, и все поле теперь смахивает на огромный огород с помидорами, где каждый росток привязан к высокой палке. Тот же самый хромой немецкий солдат теперь уже не крестики втыкает, а вокруг всего этого белого кладбища городит невысокий заборчик. Дядя глядит на его труды и вполголоса бросает:
— Вот дурость…
Ребенок не спрашивает, что дурость, он понимает, что этот заборчик… Да что там заборчик, даже это огромное кладбище… тоже, наверное, дурость…
— Куда нам теперь ехать, Бенутис, может, ты помнишь?
Бенутис озирается, приподнимается на руках, однако не видит никакого госпиталя, на его месте — страшная груда развалин, стоят обгоревшие клены.
— Дядя, он был тут, где эти развалины.
— Вижу, что был, — говорит дядя.
— Давай заедем во двор, где в тот раз с папой… — показывает Бенутис, и вскоре они уже во дворе, их встречает та же самая сухощавая женщина в черном платке.