Шрифт:
Солдат приказал всем забираться обратно в землянку. Офицер, все еще глядя в бинокль, спросил у него:
— А зачем? Война здесь уже кончилась.
— На всякий пожарный… — с хитрецой поглядев на офицера, ответил солдат. — Если кому надо до ветру, то лучше сейчас, а ночью сидите в окопе, чтоб не напороться на часовых. Хозяин, покороче привяжите собаку.
Бенутисов папа, по-видимому, понял, что солдат обращается к нему, и пошел к собачьей конуре.
На следующее утро Бенутис выглянул из землянки. Серый осенний туман. Мать уже ходила по двору. Отец лежал на нарах и глядел в потолок, затянутый желтой плесенью.
Бенутис увидел множество машин, которые вылезали из леса и двигались в сторону шоссе. Выбравшись из землянки, ребенок медленно шел к матери. Мать стояла возле изгороди, отец еще был в землянке.
За сеновалом зарычал грузовик, он был полон солдат. Грузовик ехал по проселку в сторону поместья, туда, где в давние времена в листве так чудесно горело пламя солнца.
Лишь сейчас Бенутис вспомнил про свою щеку и почувствовал, что у него кружится голова. Он рассердился на папу за то, что тот лежит в землянке, когда уже миновала опасность: если бы он вылез, то, может, спросил бы у солдат, где разместился новый госпиталь. Прищурившись, Бенутис стоял около изгороди, глядя на поле возле поместья; целыми колоннами ехали к нему грузовики, скакали всадники, шли пешие, покачивали шеями пушки. Вдалеке, у шоссе, изредка громыхали взрывы. Со свадебной фотографией в руках через порог вошла в избу мать.
Воркуя, приближался к ним по тропинке старик Пранцишкус, то и дело останавливаясь и глядя на дорогу, по которой ехали военные подводы. За одной подводой бежал жеребенок и настырно лез под брюхо к кобыле. Солдат попался добрый, два раза соскакивал с подводы и прогонял жеребенка, хотел чтоб тот отстал или хотя бы смирно бежал рядом, не мешал движению, однако жеребенок ни бельмеса не смыслил в военных делах, он снова догонял подводу и лез под брюхо матери. Солдат соскочил еще раз, и Бенутис оцепенел от ужаса. И — живите вечно, цыгане! — в этот миг из кустов появилась повозка табора. Лошадь у повозки была одна без жеребенка. Соскочивший с подводы солдат скрестил перед цыганами руки, показывая на жеребенка и цыганскую лошадь, один из цыган спрыгнул со своей повозки, бросился на колени, умолял не менять лошадей, однако солдат был неумолим, мгновенно распряг свою кобылу, подвел к цыганской повозке, а их лошадь поставил между оглоблями своей подводы и укатил. Цыган ломал руки, однако, успокоившись, запряг кобылу; когда подбежал жеребенок, цыган в сердцах — ведь из-за него потерял свою лошадь — огрел его кнутом, жеребенок заржал и отбежал в сторонку, однако, когда он подбежал во второй раз и жадно присосался к брюху кобылы, тот же самый цыган ласково погладил его: зачем он падал на колени и ломал руки — ведь вместо одной получил две!
Старик Пранцишкус был уже во дворе, глядел выцветшими глазами на цыган и ворковал, не переставая.
ОСЕННЯЯ ТРАВА
Д е й м а,
со взморья Ты вернешься через неделю. Эту записку оставляю на столе. Неприятно, что Ты можешь позвонить домой и никто не ответит. Но я больше не могу так. Только что вызвал «скорую». К себе в клинику звонить не хотел. Не сердись, если не все смогу вразумительно Тебе объяснить. Помнишь, я рассказывал Тебе об одной операции? Раньше не раз намекал Тебе, что иногда на меня находит помрачение. Это случилось и в тот день. Но я до смерти хотел доказать себе, что не все еще потеряно. И я, как в темную ночь, вошел в операционную. Сейчас последствия уже ясны: девушка, у которой был редкой красоты голос, петь больше не сможет. Ей пришлось бросить консерваторию, она перебралась на постоянное жительство в больницу… И лечить в ней уже не голос…
Дейма, ведь это случилось потому, что я побоялся признаться себе в том, кем я уже был тогда.
Дейма, страх — главный наш враг.
Сейчас мне худо, это-то я еще понимаю. Дейма, мне не удалось проследить, когда и с чего все это началось. Пришло и навалилось невыносимое бремя, а эта операция добавила последнюю каплю. Теперь так муторно, что избегаю самого себя. А как можно избежать себя?..
В детстве мы запускали волчки… Делали их из нитяных катушек и запускали… И они вращались со звоном, а как же иначе, такова была наша воля. А нам бы подумать, как себя чувствует разрезанная пополам катушка… Какую чепуху я Тебе пишу!
Пока у меня еще осталась хоть капля рассудка и человечности, я обязан сделать то, чего потом, быть может, уже и не смог бы сделать. Опоздал бы. Я обязан сказать и себе, и Тебе, Дейма, что я и впрямь стал другим.
Очень прошу — пойми меня правильно.
Не переживай, Дейма, мы остаемся сами собой до тех пор, пока еще способны чувствовать. Приехали… Быстро приехали — под окном уже стоит их машина. Смешно — они прихватили носилки… Они не понимают, что можно болеть стоя… Помогу отнести их назад.
Прощай. Иду открыть им дверь.
Б е н а сP. S. Забыл написать, какой сегодня день. Дейма, сегодня июнь 1971 года, пятница.
Погруженные в воду весла казались сломанными и были похожи на лягушачьи лапы. Осторожно вынимая их из воды, он видел в глубине белесые водоросли, разветвленные, как жилы огромного существа.
Упираясь пятками в днище, он налег на весла, и лодка заскользила, шурша по листьям кувшинок. Одно весло запуталось в водорослях, что волочились вслед, они тянулись и жалобно лопались. Когда лодка вынырнула из прибрежных кувшинок, ему почудилось, что берег, словно зеленая веревка, медленно уползает назад, дергаясь и цепляясь за что-то.
Отплывая от берега, доктор Бенас видел девушку за густыми зарослями камыша, которая вышла из костела.
Все было не внове. Серый костел на пологом берегу озера он видел из года в год, клевер на склоне краснел каждое лето, хотя никто не сеял его и не косил, слева от костела по пыльному проселку изредка спускались с горки, подпрыгивая и покачиваясь на торчащих из дороги камнях, грузовик и легковушка, иногда со стороны леса ехала телега из какой-нибудь далекой деревни, человек перед подъемом слезал и шел рядом с ней, держась за грядку, не поймешь для чего — то ли подталкивая телегу, то ли опираясь на нее, чтобы легче шлось. И еще: за этим проселком, если была не ночь, он всегда видел трех коров — двух буренок и одну почти белую. Рядом с коровами носились дети, а за ними гонялась маленькая лохматая собачонка.
Когда он оказывался на середине озера, берег казался ему величественным. Странная значимость осеняла те места, куда направлялся его взгляд, четкая неотвратимость: все это должно было быть. И случись кому-то из этого необходимого всем существования умереть, как большая часть в мгновение ока поднимет его из могилы, поскольку не может она оставаться в живых, когда он мертв.
Все было не внове. Кроме одной точки на заросшем клевером склоне, мерцающей от слабого ветерка. И лишь она двигалась по этому склону с опаской, словно была чужой здесь или никем не понятой.
Приехав сюда, Бенас встретил ее в первый же день. Герда сидела на берегу, опустив ноги в воду. В воде они казались толстыми, косолапыми. Поздоровавшись, он не знал, с чего начать разговор. Его выручила девушка:
— Доктор, вам очень понравились наши края.
— И вы уже заметили? — с удивлением спросил он.
— Я была еще ребенком, а вы уже здесь катались.
— Хм-м-м… — он мельком глянул на ее изящные плечи. — Может быть… Кстати, в то время я не так уж часто катался. Тогда у меня была прорва работы. В этом году надеюсь пожить в свое удовольствие… — В его голове мелькнула туманная тень. Он сказал с некоторой торжественностью: — Этим летом ничем не буду заниматься, только кататься на лодке и допрашивать свою голову. Видите ли, я собираюсь писать воспоминания…