На Дону Ивана ждали безрадостные вести. Подъезжая к станице, есаул, как обычно, первым делом поклонился кресту, что хранил покой его мамы на высоком речном берегу и замер в изумлении – крестов было два. Охваченный недобрым предчувствием, он обратился к Луню:

– Андрюха, глянь, уж не чудится ли мне?

– Нет, не чудится. Видать, Герасим рядом с твоей матерью еще кого-то схоронил, да, похоже, совсем недавно, второй крест-то еще свежий, даже потемнеть не успел, – уверенно ответил тот.

– Прощайте, братцы, вечером увидимся, – крикнул Ванька казакам и, нещадно нахлестывая Лебедя, понесся к церкви.

Обычно многолюдная и в будний день святая обитель встретила – Княжича непривычным запустением. Лишь старик-калека, дядька Петр, помогавший отцу Герасиму править службы, за что прозван был Апостолом, неприкаянно слонялся вдоль церковной ограды. Увидев есаула, он бросился к нему и, обнимая единственной рукой – другую еще в молодости отсекла ордынская сабля, тоскливо вымолвил:

– Осиротели мы, Ванька, нет больше гласа божьего в станице нашей.

Еле сдерживая слезы, Княжич коротко спросил:

– Давно?

– Захворал, как только ты уехал, а помер неделю назад.

– Стало быть, это его возле мамы схоронили?

– Его, кого ж еще-то, атаман так приказал, – утвердительно кивнул Апостол.

– Какой такой атаман? – удивленно вопросил Иван. – Да дружок твой, Ванька Кольцо.

– Так он здесь, в станице? – еще больше изумился Княжич.

– Был здесь, да уж четвертый день, как весь вышел, – вкрадчиво промолвил дядька Петр и, немного поразмыслив, словоохотливо поведал: – Он как раз в тот день явился, когда Герасим преставился. На его руках, считай, святой отец почил. Хоть Кольцо в делах церковных не шибко сведущ, но все совершил, как подобает по законам веры православной. Так и заявил Ермаку, мол, покуда нашего попа казачьего не проводим в последний путь, с места не тронусь. Иначе Ваньке, стало быть, тебе, счастья не будет, да и нам, это, значит, им с Ермаком, удачи не видать. Очень атамана смерть отца святого огорчила. За все три дня, что был в станице, ни разу не напился. Либо в церкви у икон сидел, либо на берегу, на Дон глядючи, словно прощался с ним.

– А Ермак откуда взялся? Он же с верховьев, раньше в наши края отродясь не заглядывал, – растерянно промолвил Ванька.

– Да ты, вижу, парень, еще не знаешь, что творится в казачьем войске, насколько ваши с Кольцо пути разошлись, – ответил Апостол. С опаской поглядев по сторонам, старик пояснил: – Как только вы ушли поляков воевать, сразу нехорошие слухи поползли. Говорили, будто князь, который приезжал в станицу, боярами подослан. Дескать, имел он наказ наших лучших воинов в засаду заманить да извести под корень весь цвет казачества, чтобы было легче государю вольный Дон в покорность привести. Тут-то побратим твой и восстал. Поначалу со своей ватагой подался в верховье. Там коренных казаков, как мы с тобой, – в голосе Апостола зазвучало явное превосходство, – вовсе мало, сплошь холопы беглые обитают, их на бунт поднять – легче, чем воды напиться. Там он с Ермаком и воссоединился. У того народу больше, так Кольцо в есаулы к нему пошел.

– Даже так? – усомнился Княжич. – Что-то не похоже на Ивана.

– Не хочешь, так не верь, – обиделся Апостол и умолк. – Да ладно, не серчай, дядька Петр, – примирительно попросил его Ванька. – Дальше сказывай. Как погляжу, и впрямь дела чудные в казачьем войске произошли, пока мы со шляхтой воевали.

– Так вот, объявили они себя Москве неподвластными да стали наперекор указам царским дела вершить. То ногайские улусы пограбят, то купцам обиду нанесут. А недавно, прямо здесь, невдалеке, на государев караван напали, который в Турцию дары султану вез. Богатый караван был и охрана при нем сильная – на каждом струге по пушке.

– Ну и как? – нетерпеливо спросил Иван.

– Да как обычно, разве от Кольцо уйдешь? Все – и казну с подарками, и пушки забрали, – усмехнулся Апостол, но тут же погрустнел и продолжил. – Только сей грабеж аж в кремле Московском отозвался. Какой владыка такое стерпит, а уж наш Грозный-государь и подавно. Одним словом, явился в станицу царев посланник и потребовал смутьянов изловить да на суровый суд представить, а дружок твой так царя разъярил, что его даже ловить не велено. Каждый, кто власть московскую приемлет, при встрече должен Кольцо убить.

– Да, веселые дела, ничего не скажешь, – улыбнулся Княжич. Подвиги собрата навеяли ему воспоминания об их прежней, беззаботной, разбойной жизни.

– Чего скалишься, непутевый, – окрысился на него старик. – Наворошили дел со своим дружком, а народ расхлебывай. Воевода государев строго упредил – не отдадите бунтовщиков, так Иван Васильевич все войско, что с поляками сражается, на Дон пришлет, мало никому не покажется. Так и сказал, мол, Грозный-царь скорее перед королем шляхетским повинится и мир позорный заключит, чем допустит бунт в своей державе.

– Успокойся, дядька Петр, самое страшное позади, уже прислал наш Грозный-царь своих карателей, – снова усмехнулся есаул.

– Как прислал, кого прислал? – испуганно воскликнул Апостол.

– Меня и прислал, – равнодушно заверил Княжич.

– Тебя? – вновь воскликнул старик, но на сей раз в его голосе звучал не страх, а злобное презрение.

– Да как же ты посмел? Ты, коренной казак, на вольном Дону рожденный, в опричники податься, царским псом, Иудой стать продажным?

Кровь ударила в лицо Ивану, рука невольно потянулась к сабле, однако он усилием воли сдержал свой гнев и все так же спокойно вопросил: