Шрифт:
— Сыночек...
— Мама...
Только это и могли сказать они в первый момент. Потом она подвела его к окну, не выпуская руку, усадила на койку, села рядом.
— Ну? Ну? — все спрашивала она, улыбаясь и глотая слезы.— Как там твои? Фотографию-то хоть привез? Да вы садитесь, ребятки,— спохватилась она, заметив, что Катя и Олег стоят у стола в центре комнаты, как посторонние.— Вот тут,— она прихлопнула по своей постели,— вот тут и садитесь.
Олег и Катя сели на краешек кровати.
Николай достал фотографии: Димкины — от самых первых до последних, сделанных несколько дней назад; они втроем: Аня, он и, конечно, Димка — в центре; они с Аней — после регистрации, во время свадьбы, в парке, на пляже, у автомобиля... Карточек было много, и Татьяна Сидоровна то и дело спрашивала: «А это кто? А это?» Аня ей нравилась: «В порядке себя держит, стройненькая и не мажется». А Димка, по ее мнению, раскормленный, ну ничего, с возрастом избегается, хороший мальчишечка, глазки остренькие, мамины... Она передала карточки Олегу, тот — Кате. Николай пододвинул матери пакет с подарками — Татьяна Сидоровна опять всплакнула, но легко, радостно, облегчающими слезами. Карточки от Кати снова вернулись к ней, и пошли подробные расспросы: про тестя с тещей, про работу, про квартиру, про жизнь городскую, будь она неладна, что сманила сына из родного гнезда... «Да не город сманил меня»,— возразил Николай, в который раз удивляясь, как это она никак не поймет, что дело не в городе или деревне, а совсем в другом!
— Ну, а ты-то как? — улучил он минутку для главного вопроса.— Что у тебя? Что врачи говорят?
— А что врачи? Разве они что хорошего скажут... Перетрудила, наверное, руку, вот и ноет.
— Рука ноет?
— Ну.
— А рентген? Просвечивали тебя?
— Смотрели... А ну их! Ты лучше расскажи про Димочку, внучека...
— Знаешь что, поехали домой! — вдруг предложил Николай.— На собственном автомобиле! С ветерком! До завтра. А завтра буду возвращаться — завезу сюда. А? Поехали!
— Не пустят, сынок. Я ведь утром просилась у Любовь Ивановны, хотела дома тебя встретить, не пустила,— огорченно сказала Татьяна Сидоровна.
— Я — сейчас!
И Николай опрометью кинулся из палаты.
Любовь Ивановна сидела в небольшой комнатушке, за крохотным столиком, заполняла историю болезни. Была она уже изрядно в годах, тучная, вся седая, с усталым, каким-то тяжелым лицом. В комнате было еще несколько столиков, заваленных историями болезни, рентгеновскими снимками, бланками, старыми потрепанными справочниками.
— Здравствуйте! Я — Николай Александров, сын Татьяны Сидоровны, вашей подопечной,— бодро представился Николай.
Любовь Ивановна мельком взглянула на него, кивком поздоровалась, кивком же дала знать, что одобряет сей весьма выдающийся факт, и снова погрузилась в свою бесконечную писанину.
— Я приехал из города на один день, нельзя ли матери побыть денек дома? Я — на машине,— сообщил он.
— Нет, нельзя,— меланхолично сказала Любовь Ивановна, не отрываясь от работы.
— Почему? Кстати, что у нее с рукой?
— С этого бы и начинал, а то «я», «я», «я». У твоей матери предынфарктное состояние. Знаешь, что это такое?
— Знаю,— озадаченно кивнул Николай.— А почему? Она же всегда была такая крепкая...
— Всегда была такая,— меланхолично повторила Любовь Ивановна и подняла на Николая сизые, вымученные глаза.— Потому и предынфарктное, что «всегда была такая». Передышки надо давать человеку, а не ездить круглый год. Сейчас ей нужен покой, покой и еще раз покой. Никаких «денечков», перебьетесь. Еще выпивать заставите, «за встречу», «за здоровье», знаю я вас.
Николай стоял, ожидая, что Любовь Ивановна хоть как-то смягчит резкость, но Любовь Ивановна вынула из груды бумаг рентгеновский снимок и принялась дотошно разглядывать его на свет, поворачивая так и этак.
— Значит, нельзя? — пробормотал он в неловкости.
Любовь Ивановна молча, как от приставшей мухи, отмахнулась от него снимком, и Николай обескураженно попятился к двери.
Вернувшись в палату, он лишь развел руками, дескать, ничего не вышло. Татьяна Сидоровна, ожидавшая его с надеждой и страхом, вся так и поникла.
— А, поехали! — предложил Николай.— Я тебя, хочешь, на руках снесу!
Но мать не согласилась, благоразумие взяло верх. И опять пошли расспросы:
как, что, когда — все про Димочку, про внучека разлюбезного, которого видела совсем крохой. Помнит ли своих деревенских родственников — бабку с дедом, дядю, прабабку? Николай отвечал, а сам все разглядывал мать — как все-таки сильно она изменилась! И эти темные мешки под глазами, и синева, странная фиолетовость губ — почему? И подрагивание кончиков пальцев, и такая усталость во всем бледном, сероватом лице. Она же еще совсем молодая — нет пятидесяти...