Прошло две недели со дня отъезда Максима Трунова. Пока никаких сведений о нем не поступало. Может быть, погиб уже старик, а может, собираются около него пеший и конный и снова гремит имя старого Максима Труна далеко на правобережной Украине? Сводки упоминали о действиях партизан. Но в целях военной конспирации фамилии не назывались.

Завод работал со все большей и большей нагрузкой. Мобилизационные запасы материалов иссякали, и все чаще приходили поезда из Донбасса и с Востока, привозя необходимые металлы. Поступал американский дюраль — большие листы, звенящие и блестящие, как стекло.

Рабочие суровели. Богдан замечал это и по своему отцу. Все основные кадры были переведены на казарменное положение, но отцу как мастеру и имеющему возможность в любую минуту попасть на предприятие на машине сына, было разрешено ночевать дома. Отец отказался от привилегии, хотя усиленная работа заметно отражалась на нем: глубже провалились глаза, наершились и поседели брови и усы, тоньше стала шея. Отец через день писал письма — либо Тимишу, успокаивая его и обещая не покладать рук для разгрома гитлеровской банды, либо на Кубань — женщинам. Письма на Кубань содержали практические советы: старик беспокоился о зиме, советовал, как достать топливо, керосин, заготовить арбузы, помидоры, картофель и лук. Он скучал о семье, и Богдан ловил иногда на себе его теплые и задумчивые взгляды.

Докладывая сыну об изготовлении и отправке очередных десяти тысяч штыковых лопат, обещанных генералу Трунову, отец спросил:

— Как с ногой, Богдан?

— Хорошо.

— А как будто прихрамываешь?

— Показалось, отец.

— Дай бог, чтобы показалось. А то рецепт новый узнал...

— Какой же это? Четыре капли воды на стакан водки?!

— Горилка никогда не повредит в меру, — сказал отец, — а рецепт верный. Хоменко в прошлом году вылечился. Денатурат, нашатырный спирт, камфара, иод, и все в бутылку. Пропорции у меня записаны.

Он вытащил из своего кармашка мастера, где были натыканы карандаши и измерительный инструмент, засаленную бумажку, сложенную вчетверо.

— Все как рукой снимет, отец?

— Надо верить в средство. Тогда поможет. Попросишь Валюшку, пускай на ночь натрет покрепче.

— Валюшка пошла рыть укрепления.

— Ишь ты, — приподнимая брови, похвалил отец, — молодец, девка. Не зря я ее люблю. Ну, тогда захвати меня сегодня до дому, так и быть, нажарю этим снадобьем твою ногу. Кстати, голову помою... вода горячая идет?

— Идет, отец... Как штампуются гранаты?

— Простая механика. По правде сказать, когда ты заказ в цеха пустил, была неуверенность. Вроде не наше дело, да и незнакомое. Мелочь. Мы все к большим машинам приобвыкли. А такую штуковину вроде и в пальцах потеряешь. А теперь пошло гладко.

Ящики с наштампованными деталями гранат катили на вагонетках в сборочный цех. Там гранаты собирали и потом на грузовиках отправляли в город на зарядку. И гранаты и лопаты в мирное время показались бы оскорбительным ассортиментом для такого завода, но сейчас люди занимались производством их с таким же уважением и увлечением, как выпуском самолетов.

Страна перестраивалась на военную ногу. Постепенно выходили из строя заводы западных областей, их либо взрывали, либо ставили на колеса и двигали в глубь страны. Но фронт требовал оружия. Гранаты и мины начали делать не только крупные предприятия, но и небольшие мастерские, изготовлявшие кровати, ножи и вилки, игрушки и пуговицы.

В семь часов вечера к Богдану зашел Шевкопляс, с телеграммой в руках. Народный комиссар предлагал приступить к демонтажу завода в три очереди, без прекращения выпуска продукции до самого последнего часа. Теперь нужно было так распределить заделы, чтобы снятие оборудования не отразилось на сборке самолетов. Завод вывозился на Урал, на площадку, в свое время осмотренную Дубенко, туда же нужно было отправлять, тоже очередями, рабочую силу и инженерно-технический персонал.

Все ждали этого, но сейчас, когда телеграмма побывала в руках Дубенко и потом снова перешла в руки Шевкопляса, они поняли, какое испытание приготовила им судьба. Притворив дверь и мягко, на цыпочках, пройдя по ковру, опустился в кресло Рамодан. Он уже знал о телеграмме и молча посматривал то на директора, то на Богдана. Так ведут люди себя за дверью умирающего больного, дорогого им всем.

— Запомним этот день, — сказал Шевкопляс, — не все строить и строить по плану, надо и ломать по плану, в три очереди. Так?

— Демонтировать, — поправил Рамодан тихо.

— Демонтировать, — потухая, согласился Шевкопляс, и поднялся с кресла, — в древние времена тоже делали набеги на Россию, но тогда сниматься было легче. Вскочил на коня, второго в заводу и пошел. Ну, хижины сгорят — не страшно. Лишь бы оружие при себе бряцало... Так? А теперь...

— Заводы перевозим, — сказал Дубенко, — поставим на новых местах.

— В теории... Так?

— Может быть, и в практике, Иван Иванович.

— Не может быть, а так точно, — сказал Рамодан, и на лицо его опустилась прежняя решительность, — а дней приходится много запоминать. Не вредно. Вот я думал, никогда не забуду двадцать второго июня, потом пришел второй день. Петька уехал на танке, потом бой под Новоград-Волынском, потом день, когда заняли местечко, где жинка с Колькой, потом ранили Петьку, потом на город налетели, потом белые коттеджи, потом рвы начали копать, и подошел сегодняшний день...