Шрифт:
— Папку? Не может быть. Вы забыли ее где-то еще. Я сегодня делал уборку и ничего не заметил.
— Уверен, я оставил ее здесь.
— Не оставляли, я вам говорю.
Неколебимая уверенность механика развеивает последние сомнения доктора: Бартоломеу рылся в бумагах. Он проник в святая святых его прошлого.
— Лекарство! — бормочет врач.
Внезапно от страха на него нисходит неприятное озарение: лекарство, снадобье, вот что ему необходимо, срочно добыть снадобье, которое бы раз и навсегда покончило со стариковым кашлем. Португалец душит мысль в зародыше, удерживает слова, рвущиеся из глубины души: лекарство, такое лекарство, после которого все прочие лекарства уже не понадобятся.
Он всматривается в лицо Бартоломеу, но старик углубленно изучает свои дрожащие колени. Он пытается встать, но у коленок головокружение. Он трясет головой, протестуя против жестокой судьбы. И вздыхает: как бы хорошо сначала умереть, а уж потом состариться.
— Помогите мне сесть на кровать.
Повиснув на плече у гостя, старик плетется, непрерывно причитая. У него, мол, уже нет тела.
— Вы остались без работы, доктор. Я теперь — одна сплошная душа.
Сидониу смотрит на истощенного пациента и думает, что, возможно, так и есть: где угнездиться болезни в организме, в котором почти не осталось органов? Но тут же убеждается, что потеряно далеко не все: старик долго и демонстративно чешет яйца, а потом ту же руку, которой только что шуровал в штанах, подносит к носу:
— Нафталином пахнут. Мои помидоры воняют нафталином.
Будь это в другой раз, врач бы рассмеялся, но сейчас он так нервничает, что улыбка превращается в гримасу.
— Что с вами, доктор Сидоню?
— Беспокоюсь о пропавших документах.
— Найдутся, доктор. Как только перестанете искать, тут же и найдутся. Если только на улице кто-нибудь не спер…
— Воровская страна.
— Как вы сказали?
— Я ничего не говорил.
Португалец поник, его не узнать. Стоя у стены, он обшаривает глазами каждый уголок спальни. И снова — коварная мысль о снадобье, способном решить все проблемы.
— Знаете что, Бартоломеу? Думаю, вы правы. Надо выписать вам новые лекарства. Устроить, так сказать, шоковую терапию.
— Шоковая терапия? Не нравятся мне эти слова, доктор, что-то в них такое воинственное.
— Меня беспокоят эти ваши головокружения, забывчивость…
— Какая еще забывчивость?
Оба молчат. «Козел черномазый», — думает португалец. И мгновенно раскаивается. Что за расистские замашки? Как можно вообще такое помыслить? Похоже, лучше пойти пройтись, нервы проветрить. Тут он слышит, как больной цедит сквозь зубы что-то несусветное:
— Мезунга ва матудзи[3].
— Что вы сказали?
— Это я на своем языке.
— Ваш язык — португальский.
— Что-что, господин доктор? Ини нкабе пива, тайу[4].
— Извините, я не то имел в виду. Но почему вы перестали говорить со мной по-португальски?
— Потому что я не знаю, кто вы такой, доктор Сидоню.
От плотного напряженного молчания комната, кажется, становится меньше. Бартоломеу говорит, отвернувшись, не глядя в глаза иностранцу:
— Сегодня ночью вы мне снились… Вы слышите меня?
— Да, я вас слушаю.
— Мне снилось, что вы входите ко мне в комнату. В руках у вас шприц. Потом, когда вы подошли ближе к свету, я понял, что это не шприц, а пистолет.
<