Я по натуре был «сова» и напросился в ночную смену. Ночью было спокойнее и не так жарко. Можно было расслабиться, написать домой. Я тосковал по маме, как в детстве, когда на все лето уезжал в пионерские лагеря. Каждую ночь я писал ей по письму, днем отправлял. Это было одно длинное и очень смешное письмо. Я ухитрялся во всем находить забавное — даже в собственной тоске, хотя, признаюсь, порой мой юмор выглядел слишком натужным. Но я смеялся.

К середине июля я освоился уже настолько, что с разрешения сменного стал бегать на каналы купаться. Если уж быть точным, то бегал не на каналы, а на канал, потому что, хотя их было два, но купаться можно было только в приточном, холодном. «Горячий» был оцеплен колючей проволокой и по берегам стояли устрашающие знаки — «Радиоактивность!» По холодному вода подавалась в зону «Б», для охлаждения какого-то оборудования, по горячему возвращалась, но не в реку, откуда закачивалась, а растекалась по бетонным желобам на поля испарения, тоже обнесенные колючкой, как и сам канал. Там жили чайки. Их жалобные вскрики усиливали чувство тревоги и обреченности, которое вызывала зона.

Эти быстрые ночные купания так мне понравились, что, когда купание по той или иной причине срывалось, ущербность существования ощущалась особенно остро. Да и немудрено. Ночи стояли жаркие, душные. Комбинат выдыхал столько разного смрада, что в неподвижном тяжелом воздухе, казалось, висели какие-то сгустки. Идешь, и то и дело ударяет в нос то чем-то азотистым, то фтором, то нашатырем. Но когда я оказывался на пологом берегу искусственного канала с проточной чистой водой, жизнь во мне оживала и тоска уже не была столь нестерпимой.

Несмотря на гнетущее однообразие, во мне жила странная надежда, почти уверенность, что вот-вот произойдет нечто такое, что перевернет, в корне изменит всю мою жизнь, и каждый новый день я встречал с тайной мыслью: «Не сегодня ли?» И вот дождался...

Однажды июльской ночью я вышел на канал, быстро разделся донага, аккуратно, стопкой сложил свою белую лавсановую робу, сверху положил карманный дозиметр, часы, прикрыл чепчиком и бросился с разбега в воду. Вынырнув, поплыл вразмашку против течения в сторону насосной станции. Справа от меня тянулись ряды колючей проволоки, сзади на фоне огнистого мерклого неба чернели столбики и вышки зоны «Б». Берег слева был свобо­ден — серая щебенка искристо посверкивала острыми гранями под яркой полной луной. Чем ближе я подплывал к насосной, тем громче становился шум падающей воды: насосная поднимала воду на пятнадцать метров от уровня реки, из которой производился забор. Там, внизу, тоже была насосная, которая качала воду в огромный водосборник, откуда вода затем перекачивалась в наш канал. Обратно, нагретая на несколько градусов, она текла самотеком по сбросному каналу, но как-то вяло — это была уже не та вода, мертвая.

Когда шум стал неприятным, я повернул обратно. Общая дистанция моего ночного заплыва, думаю, была не меньше километра. Обратно я плыл быстрее, течение несло меня к черным приземистым глыбам зоны «Б», к вышкам и луне, висевшей над мутной струйкой, которая, казалось, вытягивалась из трубы луной. Берег был гол, ни кустика, ни травинки. Почему-то здесь ничего не росло — то ли не было посажено, то ли не приживалось. Я нырнул и последние несколько метров проплыл под водой. А когда вынырнул и повернул к берегу, от удивления чуть не пошел ко дну — возле моей одежды сидела, обхватив колени и положив на них подбородок, какая-то девушка. Белая лавсановая одежда ярко светилась на фоне темного берега. На голове белела шапочка — этакий изящный колпачок на затылке. Я решил, что это лаборантка, возмож­но, из нашей зоны... Она смотрела, кажется, прямо на меня, но явно не за­мечала.

Я вышел из воды по пояс, кашлянул. Теперь она определенно смотрела на меня — молча, неподвижно, как-то тупо. Я переминался с ноги на ногу, щебенка попискивала под ногами, словно живые ракушки.

Девушка закурила. Пламя зажигалки осветило ее лицо, и мне показалось, что где-то я уже видел ее — то ли в жилой зоне, то ли на воле. Это была блондинка, с красивым, даже утонченным лицом. В сумерках, под луной она была очень привлекательна: большие глаза под дугами темных, бровей, впалые щеки, полуоткрытый рот, поблескивающие ровные зубы.

— Позируешь, мальчик? — насмешливо сказала она, отведя сигарету, зажатую двумя пальцами. — Выходи, садись, гостем будешь.

— Я раздет, а вы уселись на мое место, — сказал я.

— Уселась! — добродушно передразнила она. Голос у нее был низкий, с хрипотцой. — Я тут всегда сижу. Видишь, кучка камней — я насобирала. Ну, ладно, выходи, отвернусь.

Она действительно отвернулась. Я сделал шаг и зашатался. Ноги не слуша­лись, щебенка больно колола ступни. Шаг за шагом, елочкой, я поднимался по откосу к сидящей неподвижно девушке. Если бы я мог балансировать руками, было бы проще, но руки были заняты — я прикрывался ими.

Мне вдруг вспомнилось: «И каждый вечер, в час назначенный... Девичий стан, шелками схваченный... Всегда без спутников, одна, Она садится у окна...»

Я был влюбчив, и в институте меня считали сердцеедом. На самом же деле, я был еще теленок. Девушка, сидевшая передо мной, уже захватила мое воображение, и встреча наша, казалось мне, произошла неспроста...

Одевшись, я сел рядом, закурил. Она покосилась с улыбкой — одобритель­но, довольная то ли тем, что я сижу рядом, то ли тем, что тоже курящий.

— Вам тоже грустно и одиноко? — с каким-то гнусным прононсом спро­сил я.

— Тоже? С чего ты взял? Мне раскисать нельзя, — сказала она и резко, по-мужски стрельнула окурком. — Как только скажу, что грустно и одиноко, мне — копец.

— Почему? — удивился я, отметив про себя это «копец».

— Так...

— Вы — лаборантка?

— Лаборантка?! — шутливо возмутилась она. — Не-ет, я — важная птица! Только крылья подрезаны, летать не могу. А ты? Молодой специалист? Фи­зик?

— Это вы по морде определили?