Все реже и реже садился с нами играть Потап, а потом и вовсе перестал появляться за столом.

— Пойдем, — звали мы его, и он отказывался. Он не говорил о том, что больше не будет играть, не говорил о новой жизни, но за стол садиться перестал. Со стороны это выглядело так, как будто бы он раньше и не играл. Когда мы приглашали его, он отказывался.

У него появилась синяя кофточка на пуговицах. Остальная одежда стала еще приличней, чем раньше. Но больше всего нас отталкивала кофта. Как раз именно в ней был корень зла; мы ненавидели ее, потому что вместе с ней он совсем перестал садиться за стол. Потап в этой кофте стал чужим, это был уже не он, от него с каждым днем оставалось все меньше.

Как-то давно, еще на втором курсе, мы втроем встречали рассвет. Уже пришло лето, из окна общежития мы смотрели на дом, который с каждой минутой светлел, потом он начал окрашиваться в легкий оранжевый цвет, и Потап включил магнитофон. Бывает так, что без всяких причин чувствуешь праздник внутри. Так было и в то утро, когда всю ночь мы провели за столом и были слегка одурманены солнцем и музыкой, и утро осталось в нашей памяти. Теперь оно исчезало. Что еще нас связывало? Кусок хлеба, который мы делили на троих? Нет. Этот кусок хлеба нас не связывал. Мы это чувствовали. Радость от выигрыша с вакуумщиком? Тоже нет. Мы искали это что-то и не находили. А утро Потап забрал с собой. Оказалось, что он влюбился. Наверно, и утро отнес туда. Наверно, там ему и сказали:

— Что тебя связывает с этими картежниками?

И у Потапа хватило сил посмотреть правде в глаза, и он понял, что его с нами ничего не связывает… Ведь у него и раньше были просветления.

Что ему было до нас? Он вел себя так сдержанно, что мы даже не решились спросить, как это он влюбился. Ему, наверно, тоже хотелось иногда прежнего счастья, но этого уже никто не видел. Даже мы с Шутом. Мы видели только его новую кофту. Сессию он сдал на отлично. Даже не на четверки, а все — на отлично. Тогда мы окончательно поняли, что Потап не вернется. Мы молчали об этом. Я стал грустней, и Шут стал грустнее тоже.

— Ходи, Шут, — говорил я ему, когда мы снова садились за стол. Мы снова погружались в карточный угар.

— Ходи, Шут, — говорил я ему, — карта не лошадь, к утру повезет. И везло. Без остановок. Куда мы едем, Шут, куда?..

Сны стали тяжелыми. Укладываешься всегда с тяжелым сердцем, и встаешь тоже с тяжелым. Перед сном в голове — карты, хочешь — не хочешь, поневоле что-то считаешь, осталось то, вышел туда, два плюс три, пять осталось, семь, девять, туз и так далее, сначала, пять плюс три, в ушах шумит, хорошо еще, когда только шумит, как море. Иногда играет оркестр или поет хор, или кричит ансамбль:

«Листья закружат, листья закружат и улетят. Очень мне нужен, очень мне нужен синий твой взгляд». Голоса четкие, различаются, только шум посторонний в голове. «Где ты — мне теперь все равно, С кем ты — мне теперь все равно». Схватываешься среди ночи, вытираешь лоб и засыпаешь, как обреченный. Шут начал разговаривать во сне.

— Если выйти в трефку, все будет гладко, — говорил он и, наверно, улыбался. Но никто не видел, потому что он спал лицом к стене. Кроме нас с Шутом, в комнате жили еще двое ребят, и они придумали развлечение. Когда Шут засыпал рано, один из парней стучал по стене, и тогда Шут начинал свои монологи.

— Так нормально будет, — говорил он, и это приводило ребят в восторг, они смеялись в подушки, чтоб не напугать Шута.

— Когда я пришел туда, они мне сказали, что его не будет, — продолжал Шут.

— Ребята, не трогайте его, он устал, — просил я их.

Шут рано засыпал. И иногда начинал говорить без постороннего вмешательства. Однажды он кого-то укорял, даже не укорял, а как бы настаивал, а потом выдал:

— Интеграл от любви есть безумие. Я тоже плохо спал, все время снились карты и картежники. Сон от яви почти не отличался. Только деньги, проигранные во сне — часто снились кошмарные проигрыши, — не надо было отдавать. Но я постепенно научился различать, где сон, а где нет. Вот как. Когда я играл с людьми, которых не знал и не видел раньше, то это значило, что игра не настоящая, а идет во сне, и тогда я позволял себе расслабляться. Где-то в глубине ума я чувствовал, что это — сон, а не на самом деле. Но часто это место в глубине ума отказывало, и тогда во время сна я играл так же аккуратно, как обычно, а потом оказывалось, что выигрыш получить не придется. Я просыпался с досадой: столько сил отдано. Отдыха почти не было. Отдохнуть можно только в то время, когда ложишься спать и чувствуешь, как расслабляются мышцы. Вот в эти минуты и отдыхаешь. А потом — снова за работу.

Шута выгнали. В сессию он получил несколько двоек. То, что его выгонят, чувствовалось уже весной. Мы жили еще в деревне, он сидел на солнышке и курил. Лицо у него было безразличное, было заметно, что он не тянется к знаниям. Чувствовалось, что как только закончится весна, так Шут исчезнет вместе с ней, так он вписывался в окружающую обстановку: несколько старых бревен, внутренняя изгородь из прутьев. И Шут. Казалось, он полностью растворился в этих бревнах, и в этом маленьком теплом деревенском дворике. Я что-то спросил у него, он не ответил, только папиросой затянулся.