— Маловато, — говорил Шут про рубль. Два рубля приводили его в возбуждение, он вдохновлялся и мог даже что-нибудь сказать, ему не свойственное: творческий пыл на него находил. А когда я приносил трешку, мы клали ее посреди комнаты и танцевали вокруг нее, припрыгивали и притопывали, и улюлюкали, как истинно счастливые люди. Однажды за этим занятием нас застала бабушка:

— Что вы делаете, ребята?

— Мы веселимся, бабушка, — притух Шут.

Хотелось чего-то другого. Хотелось изменить существование. «С понедельника начнем…» — твердили мы иногда, и казалось, что начать новую жизнь так просто, как пересесть с одной телеги на другую, которая везет в обратную сторону. Дождемся понедельника, и все изменится. Начнем каждый день ходить на занятия, начнем еще что-то… Но мы не знали, что еще можно начать. Новая жизнь — она не начиналась. Шли дни, месяцы и, увы, годы. Мы начинали и начинали новую жизнь, и все заканчивалось в шашлычной за пивом; а потом все опять по-старому, по-прежнему. Если представить себе наш внутренний мир как колодец, то новая жизнь находилась на поверхности, а старая, которая не отпускала нас, глубоко внизу — прочно и почти вечно. Мы не замечали этого, а только чувствовали, и старой жизнью было пропитано все наше существо. Так бывает пропитана чернилами старая промокашка, которая служила для нескольких тетрадей.

— В «Пиво» пойдем, — натягивал на себя пиджачок Шут; а я за ним, и новая жизнь исчезала на глазах. Где она? Ищи ветра в поле.

Весной игра возобновилась с прежней силой. Приехали новые шулера. Против них мне пришлось играть одному. Получилось так, что Шута не было. Тот, что справа от меня, сдавал тому, что слева, три раза подряд всю масть — все три раза пику. На большее, наверно, не хватило фантазии. Но они проигрывали, потому что, кроме ловкости рук, нужно иметь и голову. Но у них головы были для другой цели — всем известно, для какой — чтоб носить шапку. Они этого и не скрывали. Несмотря на то, что в помещении было тепло, они оба старались и здесь использовать головы по назначению: на той голове, что слева, была кепка типа аэродром, только небольшой, а на другой — фетровая шляпа. Кепка и шляпа сидели прекрасно. Парень напротив — четвертый — был хуже Ивана-дурака. Он до конца игры не догадался, что с нами сидят шулера, а не просто игроки. Он сдвигал колоду одному из них, и тот сдавал, что хотел. Шулер забирал у него «сдвинутую» колоду, слышался щелчок. Дальше можно не играть. Другому шулеру я сдвигал, с прорезкой — одну часть карт задвигал в другую — так, что шанс выиграть какой-то был. До тех пор, пока они не применили «домашнюю заготовку». Тот, что слева, как будто уронил карту под стол, нагнулся и сменил колоду. Об этом я узнал лет через пять, а тогда мне пришла игра. И я, конечно, сыграл.

Шулера уехали. Я задумался. Так бывает, что после крупного проигрыша — задумываешься. В школе я готовил себя к институту, а чем занимаюсь? К чему готовлюсь сейчас?.. В карты я играл не один год, и это был слишком долгий срок, чтобы укорять себя. Ощущение было такое, какое может быть только у нищего француза или англичанина, который потерял жилье давно, а работу еще раньше, и пришло время прыгнуть вниз головой в Сену или в Темзу. Бульк, и все. «Почему все вышло так плохо? Почему я играю, и когда это началось? Почему это началось?» — спрашивал я себя. Но думать надоело, это все была жизнь, а кто рискнет отрицать жизнь? Тогда я еще не знал, что есть такие люди… А когда приехал улыбающийся Шут, с какой-то едой — полегчало. Но шулеров ненавижу до сих пор.

В «Пиво», — сказал Шут, когда в окно общежития залезло солнце. Мы уехали от бабушки, оставив ей дров на следующую зиму — спасибо Шуту — и что-то еще, мы не думали, что. Мы шли по улице, как медом залитой солнечным светом. Все эти годы мы жили, как будто плыли по течению такой реки, как воздух этого дня, и все время было хорошо и приятно, и внутри что-то пульсировало. Иногда происходили события, которых не хотелось, и тогда то, что пульсировало, останавливалось, как будто его шмякнули о твердую землю. Были часы и дни, даже недели, когда внутри только давило, сильнее или слабее, но не пульсировало. Тогда мы ждали… И снова продолжали ликовать. У нас был бог. И его можно было потрогать, и понюхать, и насладиться им. Мы шли пить пиво и чувствовали, как все радует нас. То, что мы опускаемся все ниже и ниже, мы не чувствовали.

Пиво пенилось. Шут взял по десять. Кружки были холодные. Шут обхватил свою ладонями и прицокнул языком. Он вынул спичечный коробок и отсчитал восемнадцать спичек.

— Для памяти, — сказал Шут. Когда пьешь пиво, считать с каждой кружкой все труднее. У нас на столе только две кружки, а остальные продавщица наливает, когда подойдешь. Это называется «повторение». Как на уроке арифметики. Повторение — мать учения.

Пил ли кто-нибудь такое пиво?! Этому напитку нет равных. В отличие от всех других напитков, пиво входит не в желудок, а в душу; и обволакивает, как голос любимого певца, хочется слушать и слушать, как будто растворяешься в этом голосе и не можешь раствориться. Когда пьешь из родника, тоже вкусно, вода сама втягивается в тебя, и хочется пить еще и еще. Пиво — это концентрат родниковой воды. Пиво — это… подождите. Дайте отхлебнуть немножко.

— Пивко, — сказал Шут. Если вы не знаете, что такое пиво, спросите у того, кто стоит последним в очереди к бочке, из которой продают только на вынос, ждать ему еще долго, но он стоит, вы посмотрите на его лицо — и все поймете. Если б рядом стояла бочка с бессмертием по той же цене, он бы еще подумал, куда становиться. Бессмертие — это еще надо подумать. Ты вот пивка с нами попробуй, а тогда и говори. Спросите у него, что такое пиво? Не бойтесь его посиневших рук. Не бойтесь, что его трясет от нетерпения. Он достоится.

Мы с Шутом уже, кажется, по пятой пьем. Да, десять спичек осталось на столе. Все сходится.

— Лучше кружечку пивка, Чем бутылку молока, — слышим мы из-за соседнего столика. Нам все нравится, когда здесь сидим. Кроме пива есть карты. Но надо что-нибудь одно. Играть после пива трудно — часто просчитываешься — это мы усвоили. Вот мы пиво пьем, разговариваем, и Шут себя лучше чувствует, когда мы здесь.

— Жидкий хлеб, — говорит он и улыбается. В «Пиве» он даже улыбается. Только когда кружек после семи улыбается, у него глупо выходит. Даже пьяному заметно. Иногда нам хватает и по семь, а иногда и по десять мало. Это когда как. Сегодня — мало. Осталось четыре спички на столе. Головки у них размокли. Шут что-то призадумался. Спичек ему жалко, что ли? Он полез в карман, вынул оттуда коробок, из него вынул две спички, положил рядом с четырьмя, посмотрел на меня и хитро улыбнулся. Хотел продавщицу обмануть.