Ни одной из первых девиц и дам в клубе не осталось. Но трое из последующих обитательниц получили разрешение жить здесь после установленного предельного возраста — тридцати лет. Им было теперь за пятьдесят: они пришли в клуб Мэй Текской еще до Первой мировой войны, а тогда, утверждали они, все обитательницы были обязаны переодеваться к обеду.

Никто не знал, почему этих трех женщин не попросили покинуть клуб после достижения ими тридцатилетнего возраста. Даже сама ректор не знала, не знал и комитет, почему эта тройка осталась. А теперь было слишком поздно, да и неприлично, выселять их отсюда. Было слишком поздно даже упоминать в разговоре с ними проблему их проживания в клубе. С 1939 года сменявшие друг друга комитеты непременно приходили к выводу, что — в любом случае — старшие обитательницы могут оказывать положительное влияние на более молодых.

Во время войны дело было отложено в долгий ящик, поскольку клуб наполовину опустел; в любом случае взносы за проживание были совершенно необходимы, а бомбы столько вокруг уничтожили, особенно совсем поблизости, что вопрос о том, выстоят ли три старые девицы вместе с домом до конца, оставался открытым. К 1945 году они стали свидетельницами множества приходов новых девиц и дам и уходов старых, и каждое новое пополнение обычно относилось к ним с приязнью, ведь они легко становились предметом оскорблений и насмешек, если пытались во что-нибудь вмешиваться, и с той же легкостью — восприемницами самых интимных секретов, если держались в стороне. Признания редко содержали в себе всю правду, особенно те, что сообщали обитательницы верхнего этажа. Три старые девицы были спокон веку известны — и к ним так и обращались — как Колли (мисс Коулмен), Грегги (мисс Макгрегор) и Джарви (мисс Джармен). Именно Грегги сказала Энн, когда все они стояли у доски объявлений:

— Здесь не разрешается бросать окурки на пол.

— Что, даже плевать на пол не разрешается?

— Конечно, не разрешается.

— Ах, а я-то думала, это разрешено.

Грегги издала притворный вздох великой терпимости и пробралась сквозь толпу обитательниц помоложе. Она подошла к распахнутой на широкое крыльцо двери — выглянуть в летний вечер, словно владелец магазина, ожидающий доставки товара. Грегги всегда вела себя так, будто она — владелица клуба.

Совсем скоро должен был прозвучать гонг на обед. Энн ногой зашвырнула окурок подальше, в темный угол.

Грегги крикнула ей, полуобернувшись:

— Энн, твой молодой человек идет!

— Вовремя, хоть раз в жизни, — произнесла Энн тем же притворно-презрительным тоном, какой приняла, когда говорила про своего брата: «Вот уж у кого я не стала бы спрашивать, так это у Джеффри». И она направилась к двери, небрежно покачивая бедрами.

Румяный, коренастый молодой человек в форме капитана английских вооруженных сил, улыбаясь, вошел в дверь. Энн стояла, глядя на него так, будто у него она уж точно не стала бы ничего спрашивать.

— Добрый вечер, — приветствовал он Грегги, как и подобает хорошо воспитанному молодому человеку приветствовать женщину такого возраста, стоящую у входа. И, признавая присутствие Энн, издал невнятный носовой звук, который, если бы его правильно произнесли, означал бы: «Привет!» Энн вообще ничего не произнесла в качестве приветствия. Они были уже почти помолвлены.

— Хочешь зайти, посмотреть на обои в гостиной? — предложила Энн.

— Нет, давай-ка рванем отсюда поскорее.

Энн вернулась с пальто, переброшенным через плечо.

— Пока, Грегги, — сказала она.

— Всего хорошего, — попрощался капитан.

Энн взяла его под руку.

— Желаю хорошо провести время, — напутствовала их Грегги.

Прозвучал гонг на обед, послышалось шарканье множества ног, спешащих прочь от доски объявлений, и постукивание каблучков с верхних этажей.

Поздним майским вечером на предыдущей неделе весь клуб — сорок с чем-то женщин, со всеми молодыми людьми, которые по случайности могли там оказаться, бросились, словно быстрокрылая стая перелетных птиц, в темный, прохладный воздух парка, пересекая его бесконечные акры по прямой, как летит ворона, в направлении Букингемского дворца, чтобы там, вместе с другими лондонцами, выразить свои чувства по поводу окончания войны с Германией. Они крепко держались друг за друга, по двое и по трое, боясь, что их затопчут. Если же их отрывали от подруг, они хватались за ближайших к ним одиночек, и за них тоже хватались ближайшие к ним одиночки. Они стали как бы частицами морской волны, они вздымались с нею и пели, а через каждые полчаса свет заливал далекий маленький балкон дворца и на нем появлялись четыре маленькие фигурки: король, королева и две принцессы. Монаршая семья поднимала правые руки, их ладони трепетали, словно под легким ветерком, они были похожи на свечи — три свечи в военной форме, а в четвертой можно было узнать королеву — по отделанной мехом гражданской, но военного времени королевской одежде. Рокот толпы, похожий на звуки огромного органа, не сравнимый ни с одним из голосов, издаваемых живой материей, скорее похожий на грохот водопада или геологического сдвига, рос над парком, распространялся по Моллу. Только медики, бдительно стоявшие у машин «скорой помощи» от больницы Св. Иоанна, сохраняли хоть какую-то идентичность. Королевское семейство помахало толпе руками, повернулось, чтобы уйти, задержалось перед дверью, снова помахало и наконец исчезло. Множество незнакомых рук обнимало незнакомые тела. Множество союзов — некоторые даже оказались постоянными — образовалось в эту ночь, и множество младенцев от экспериментальных вариантов союза, восхитительных по оттенкам кожи и расовой структуре, появились на свет по завершении должного цикла из девяти месяцев после этой ночи. Звонили колокола. Грегги заметила, что все это вроде бы похоже на свадьбу и похороны одновременно — в мировом масштабе.

На следующий день все и каждый принялись размышлять, где именно его или ее личное место в новом порядке вещей.

Многие ощутили потребность, причем некоторые даже получали от этого удовольствие, оскорблять друг друга, чтобы что-то доказать или проверить свою позицию.

Правительство напоминало широкой публике, что страна все еще воюет. Официально это было неопровержимо, однако за исключением тех, чьи родственники находились в дальневосточных лагерях для военнопленных или застряли в Бирме, эта война на самом деле ощущалась как нечто весьма отдаленное.

Несколько машинисток-стенографисток в клубе Мэй Текской начали подавать заявления о приеме на работу в более надежные места, то есть, так сказать, в частные предприятия, не связанные с войной, в отличие от недолговечных министерств, где большинство из них тогда работали.

Их братья и молодые люди, служившие в вооруженных силах, еще не демобилизовавшись (до этого было еще очень далеко), поговаривали о том, чтобы заняться каким-нибудь «живым» делом, использовать возможности мирного времени — например, завести грузовик и с него начать создание транспортного бизнеса.