Немного не в фокусе : стихи, 1921-1983
вернуться

Берберова Нина Николаевна
Шрифт:

Кассандра

Это было в те времена, Когда наши отцы, Между едой и спаньем, Развлекались мечтой о бессмертии. Они давно прошли в рай Через верблюжье ушко И там теперь, на иголках, Сидят и ждут нас. В те времена Люди ходили в гости, И за чайный стол иногда Садилась одетая по моде, Молодящаяся особа. Она много и громко говорила И гадала на кофейной гуще. Мужчины снисходительно слушали ее, А женщины — некрасивые и ревнивые — Считали, что она много жестикулирует, Повторяет одно и то же И выпивает лишнее. Хозяйские дети, Пока их не уводили спать, Стояли в дверях и смотрели На ее шляпу с траурными перьями, На ее узкую руку в кольцах, На ее фальшивые жемчуга И синие, синие очи. Где-то она теперь, богиня и пророчица. Осмеянная, забытая? И кому и какими древними поверьями Еще веют ее упругие шелка? 1959

Я остаюсь

Я остаюсь с недосказавшими, С недопевшими, с недоигравшими, С недописавшими. В тайном обществе, В тихом сообществе недоуспевших, Которые жили в листах шелестевших И шепотом нынче говорят. Хоть в юности нас и предупреждали, Но мы другой судьбы не хотели, И, в общем, не так уже было скверно; И даже бывает — нам верят на слово Дохохотавшие, доплясавшие. Мы не удались, как не удалось многое, Например — вся мировая история И, как я слышала, сама вселенная. Но как мы шуршали, носясь по ветру! О чем? Да разве это существенно? Багаж давно украли на станции (Так нам сказали), и книги сожгли (Так нас учили), река обмелела, Вырублен лес, и дом сгорел, И затянулся чертополохом Могильный холм (так нам писали), А старый сторож давно не у дел. Не отрывайте формы от содержания, И позвольте еще сказать на прощание, Что мы примирились с нашей судьбой, А вы продолжайте бодрым маршем Шагать повзводно, козыряя старшим. 1959

Пора спать

Наши отцы лежат в гробах, Матерей в богадельнях кормят с ложечки. Мы последние, Мы на очереди, Не в далекое путешествие, А в ближайшее ничто. (Приголубьте нас! Не забудьте нас!) Если хотите знать с научной точностью, Кто мы такие, Нынче вечером взгляните на звездочку (В энциклопедическом словаре) И там вы найдете подстрочное примечание О бессрочных нас. За нами не надо посылать, Мы уходим сами. Уже поздно. Поздно. Очень поздно. Русским детям пора ложиться спать. 1959

Стрекоза

Проходит девочка, Она похожа на стрекозу. Я сама когда-то была похожа На эту девочку. Мир был моложе, Было много стрекоз кругом и цветов. Возможно ли это? Возможно. Но нету слов. Мне говорят: теперь все то же. История топчется, и мы топчем сады. И если мир был моложе, Мы сами были молоды… Проходите, мальчики и девочки, Идите, куда глаза глядят! Я сама тоже была похожа На стрекозу. Я сама тоже была. 1959

«Есть нити, есть сети…»

Есть нити, есть сети, Есть тяжести счастья, Чугунные узы, — Но я ухожу, не оставив узлов. Оковы ношу, как запястья, И тернии — как тиару, И все оскорбленья, обиды и боли На шее цыганки монистом звенят. Друзьям моим милым Дано долголетье, Врагам — только день. И — нет дня! Меня бы сожгли Фердинанды, Карлы, Филиппы. Смотрите: я выросла в парку, А была я Обыкновенною ведьмой, Когда вы знали меня. Есть сети, есть цепи, Всё есть у колодников счастья, Прикованных к миру, Закованных в мир. Гремят кандалы слаще звуков Моцарта, Железа горят изумрудами, Гвоздь в ладони — сапфир. Есть искры, есть молнии, Огненный ток наших прихотей, Костры вожделений, пожары желаний, И тайный закон. Но легки мне чугунные узы, И час расставаний, И ночи сомнений, И призрак, тревожащий сон. Ни о вазе. Ни о розе в вазе: Запретили. Нельзя! Постановили единогласно, И я сама голосовала “за”. А что ж о черепках? Забыли? Разбили вазу, Цветок сломали, А черепок? О нем-то есть постановленье? — Конечно, запретили тоже, И я сама голосовала “за”. (Читатель, я тогда моложе…) Как жаль! А то по черепку восстановить бы вазу, А там, глядишь, в горшке знакомом Репейник бы зацвел опять, — Наперекор, читатель, и тому, И этому. Наперекор всему, Наперекор голосованью моему И тем, кто любит запрещать. Что делать нам с запретным сим репьем? Куда его? Куда прикажете девать Посудину? Опять разбить? Зарыть? Закинуть за три моря? (Морей у нас кругом не перечесть.) — Забыть об этом безобразии! Но кто-то есть, кто ждет осколок: Он по нему восстановит Меня, — Наперекор всему, Наперекор желанью моему, Наперекор и вашим, и моим голосованьям. 1961

Передача на ту сторону

Дети мои, внуки мои, Черные жемчужины! Дедов не знали, отцов потеряли, — Сироты! “Сердитые” и молодые, Бородатые, “битые” и смешные, Редкие, Как синие алмазы, Как черные жемчужины. Родина вам — чужбина (А мне чужбина — родина), Вы — родинки России, Благородства признаки, Никем не признанные. Не богатые, не славные, В списки не занесенные, Дачами не пожалованные. Говорю с вами и только вам: Двадцатый век над нами Летит облаками. Вы двадцать первый увидите, А я — нет. Вы закат кровавый увидите, А я видала рассвет. Вы — поэты, и я поэт. Не разговор у нас — монолог, Но вы меня слышите. Спасибо за то, что вы дышите, Что обо мне спросили, По имени назвали, Сказали и замолчали. Я ваши четыре слова Повторяю снова и снова, Я ваше молчание Уношу в бессонницы. Я никогда не молюсь, Я никого не боюсь, Я ни о чем не плачу. 1961

1965–1983

«Мне снилось: мы были с тобою в раю…»

Мне снилось: мы были с тобою в раю (Там лев обнимался с ягненком), Но кто-то нагнулся ко мне, Прикоснулся ко мне, И сказал мне тихонько: — Вставай! Уходит твой поезд, Гудит пароход, Самолет запускает мотор, Пора тебе в черный простор Из райских зверинцев (Где лев обнимался с ягненком), Пора тебе в лед И в огонь. 1965

Из стихов о прошлом

Какой сухой и душный летний день! Какая пыль над Петербургом висла! Торцы меняли на Морской. Стоял Ужасный грохот. Мать хотела сына, Отец хотел не сына, нет, но дочь. Был ранний час и в Дублине еще Никто не просыпался в старом доме И не скрипел пером в углу своем, А в Вене собрались уже студенты Галдя, сморкаясь, споря и куря; И в доме у реки, в другой столице, Лохматый, с выпученными глазами, Смотрел весь день на формулу свою, Готовя век к таким переворотам, Которые не снились, друг Горацьо, Ни нашим мудрецам, ни тем фантастам, Которые… Уж если семь часов Кричать и выть от боли, то уж лучше Пусть будет мальчик! День и ночь Морская Кипящим дегтем пахла из котлов, И этот запах я теперь люблю. Я в мир вошла, мать разорвав на части, Пока Монэ писал свои соборы, И Малер сочинял свою шестую. Я грызла грудь ее потом до крови, Я не давала спать ей шесть недель Немолчным криком в жарком Петербурге. И плакала она тогда ночами От слабости, от боли и от страха, Что я не буду на нее похожа. (И я могу сказать, что оказалась Она права). Но веселился рядом Отец, что вышло по его хотенью, И говорил, что если я ору, То откричусь заранее и после Уже не буду плакать никогда. (Он в этом оказался тоже прав.) И оба правотой своей гордились До самой смерти. До тех пор, когда Все там же, в том же старом Петербурге (Но в ледяном сорок втором году) Они замерзли вместе черной ночью. 1967