— Ты не знаешь, что это за кусты посажены? Как называются?

— Не знаю, — в конце концов поняв, что она спрашивает, ответил я.

Затем я увидел, как быстро отвернулась Кира и ни разу больше не посмотрела, как мы идем с Таней по дорожке, как входим в подъезд.

Если бы Кира не отвернулась, если бы она сделала вид, что ей на все наплевать, и, гордо тряхнув головой с длинными косами, побежала бы к девчонкам играть в мяч, мне было бы намного легче. Но Кира отвернулась, не в силах была смотреть. Наверное, плакала. Если не во дворе, то дома. Я был уверен, что она плакала.

«Нет, я должен успокоить ее, — говорил я себе. — Нельзя, чтобы она страдала. Не виновата она. Я виноват, один я. Если снова придет какое-нибудь послание с пятого этажа, то просто не возьму его. А если даже и возьму, то читать не стану…»

Но посланий дня три уже не было. Таня словно забыла обе мне. Я был рад этому. Подолгу стоял на балконе и смотрел во двор. Однако Киры нигде не было видно. Только пропеллер на ее балконе, где ветер был посильней, крутился почти не переставая, и мне от этого становилось легче. Вертушка будто напоминала: Кира смотрит и думает обо мне. Но что думает? И самое главное, Кира страдает. Ей плохо.

Тогда я твердо решил увидеть Киру, как-то объяснить, что же на самом деле происходит. Чтобы она поняла и не думала обо мне так уж плохо.

После завтрака я взял свежий помер «Крокодила», прихватил с собой газету и занял «наше с Кирой» место на песочнице. Часа через полтора я прочитал, кажется, все статьи на всех четырех страницах газеты. Потом ко мне подошел Лешка Фомин. Было видно, что Лешка слегка обижен. Может быть, решил, что Таня из-за меня перестала обращать на него внимание? Но мне этого Лешка не сказал. Просто посидел рядом, а поскольку меня совсем не устраивало, чтобы он торчал здесь, я уткнулся в «Крокодил», достал карандаш, и Лешка наконец сказал:

— Ладно, вдохновляйся. Может, настоящую карикатуру нарисуешь. Не буду мешать.

Он ушел. Еще с полчаса миновало, а Кира все никак не появлялась в подъезде. И на балконе я не видел ее. А дома ли она? Подняться на девятый этаж, постучать? Квартира 217… Нет, на это у меня решимости не хватало.

Вышла Кира, когда солнце сместилось за длинный карниз крыши, и вся огромная, с множеством окон и балконов стена дома в какие-то две-три минуты поблекла, сделалась серой. Остановившись на ступеньке крыльца, будто не зная, что делать дальше, Кира исподлобья взглянула на меня. И как только я поднялся навстречу, она быстро зашагала к песочнице.

— Я не ошиблась: ты меня ждешь? — глухим голосом спросила она.

— Тебя. С утра сижу.

— Я видела.

— Не хотела выходить?

— Не хотела, — подтвердила она и сжала губы.

Я попытался шуткой хоть немного смягчить ее:

— Если бы ты не вышла, я бы все равно сидел. До вечера. Потом до утра. И опять до вечера. Превратился бы в учебное пособие под названием «Скелет человека».

Никакого намека на улыбку. Серые глаза ее оставались холодными. Чужие и какие-то незнакомые мне глаза.

— Зачем я тебе понадобилась?

— Хотел поговорить.

— О чем? — пожала плечами Кира. — Все же ясно.

— Что тебе ясно?

— Не надо, Петя, — сказала она грустно. — И вообще, я скоро уеду в лагерь.

— Но ты же говорила…

— Теперь сестра приехала. Помогает. И я поеду… — Кира замолчала, чуть отвернулась, и губы ее дрогнули. — Я не могу, ты понимаешь? Я должна уехать.

— А как же я?

— Ты разве будешь скучать? — не глядя на меня, сказала Кира. — Нет, не будешь. Я пошла. До свидания.

Она не пошла. Она побежала к подъезду. Четыре-пять секунд, и скрылась в дверях.

Мне было скверно. Два дня не выходил на улицу. И чего раньше со мной никогда не бывало — пропал аппетит. Ем котлету, а вкуса будто не чувствую. Мама забеспокоилась не заболел ли я? А вот отец многозначительно сказал:

— Сын, а твоя хандра и скучный взор потускневших глаз — не результат ли вселения новых жильцов в квартиру на пятом этаже?

— Алексей! — строго взглянула мама на отца. — Ты все-таки думай, когда говоришь.

— Зинуля, я тоже был в его прекрасном возрасте и, представь, тоже худел и терял аппетит. Как раз по аналогичным причинам.

Эх, что они знали, мои родители! Вот так — шутки-прибаутки, а чтобы хоть раз сесть со мной и обо всем, обо всем поговорить, послушать меня, понять — такого не помню. А бывали минуты, когда так хотелось кому-то все рассказать или, как это говорится, раскрыть душу.

Ясно, что и в этот раз никакого разговора не получилось. Мама все-таки разыскала какое-то лекарство в пузырьке, пипеткой накапала в рюмку двадцать капель. Спорить не стал, выпил. Пусть успокоится. А отец, довольный своим тонким замечанием, развернул газету — посмотрел программу телепередач.