— Маша-солнышко? Видишь, где лыжи? Там живет. Она моего котенка лечила.

Так Леон узнал еще одно Машино имя. Солнышко. Это, пожалуй, больше ей подходит.

Балкон от лестничной клетки — справа. Ясно, и номер квартиры не нужен. Леон поднялся на третий этаж и позвонил у двери, обитой коричневой клеенкой. Он собирался нажать кнопку второй раз, когда услышал чьи-то шаги. Однако замок отпирать почему-то не спешили. Он снова протянул было вверх руку, но тут голос за дверью произнес:

— Не звони. Я не открою.

Голос был глухой, сердитый, и все же Леон узнал его.

— Маша, это ты?

— Чего тебе надо?

Только сейчас на темной клеенке он заметил круглый глазок. Значит, она его видит. И не хочет открывать?

— Маша, мне нужно у тебя спросить…

— Тебе нечего спрашивать.

— Ты можешь на минуту открыть?

— Уходи!

— Да в чем дело? — теряя терпение, зашептал он в глазок, словно это было переговорное устройство. — Ты можешь объяснить?

— Что объяснять… Ты все написал.

Наверху хлопнула дверь. Кто-то спускался по лестнице. Леон сделал вид, будто что-то ищет в портфеле. Показалась старушка с белым лохматым пуделем. Собачонка натянула в его сторону поводок и визгливо, противно тявкнула.

— Мальчик, ты к кому?

— Здесь Кротова живет. Маша. — Леон покраснел. — Мы учимся вместе.

— Цезарь, пошли! — дернула поводок старушка.

Когда шаги ее затихли, из-за двери донеслось:

— Ты обманщик. Ты злой. Зачем написал такое письмо?

— Да не писал я никакого письма.

— Не верю. И второе письмо твое. Тем же почерком написано.

— О чем хоть письмо? — совсем растерявшись, громким шепотом спросил он.

Маша долго не отвечала. Он услышал всхлипывание за дверью.

— Ты можешь показать эти письма?

— Зачем? — наконец спросила она.

— Посмотрю на почерк.

Ее снова долго не было слышно.

— Я не хочу показывать. Это… твой почерк.

— Не может быть. Покажи.

— Не хочу.

— Но почему? Не буду читать, только на буквы взгляну.

— Хорошо… Одну строчку покажу.

Через минуту она вернулась. Дверь приоткрылась настолько, что в нее и карандаш не просунулся бы. Из щели показалась узкая полоска бумаги. Как только Леон вытянул эту полоску, дверь со стуком закрылась.

— А теперь уходи. Уходи! — И он услышал, как Маша снова заплакала.

На бумажной полоске Леон прочитал: «А чтобы не сомневалась — Леон Шишкин».

Буквы узкие, наклоненные резко вправо. В самом деле, похоже на его почерк… Но «ч»! Он же никогда не закручивает кверху хвостик. Даже смешно! И «к» пишет совсем не так. Чья же это работа?..

Снизу послышалось визгливое тявканье Цезаря. Леон торопливо свернул бумажную полоску, сунул в карман и поспешил на улицу.

Не пришла Кротова и на следующий день. Сергей Санюха был недоволен. Шепотков и веселых взглядов в сторону невозмутимого, бесчувственного Шишкина ему было недостаточно. Как-то иначе представлял Санюха продолжение этой комической истории. Хотя бы скорей Белуха приходила. Может, еще и состоится главное представление.

А Леон Шишкин в самом деле выглядел совершенно спокойным. Разве только задумчивей стал. И смотрит как-то уж очень внимательно, без улыбки. А так — обычный Шишкин. Сидит за партой, пишет в тетради, у доски отвечает, ходит, разговаривает. И к Сергеевой парте подошел, словно и не было недавней стычки в коридоре, о баскетбольной секции что-то спросил, в раскрытую тетрадку его посмотрел, четырехцветной ручкой заинтересовался. Даже выщелкнул красный стерженек. Попробовал, как пишет.

— Импорт?

— Само собой, — сказал Сергей. — Венгрия!

Леон и зеленый цвет попробовал. Красивый. Как трава после дождя. Но ничего не сказал, не похвалил. Вдруг положил венгерскую ручку на парту и, сжав губы, зашагал в коридор.

Если бы Маша Кротова знала, что всему классу известно и о письме, и о том, что ходила в парк на свидание: она бы, вероятно, и в среду, и в четверг не решилась появиться в школе. Но Маша всего не знала. А на занятия все-таки надо было ходить.

В среду она пришла бледная, похудевшая, глаз не поднимала.

Леон, сидя на своей парте и украдкой, через плечо, взглядывая на ее склоненную голову со светлыми, гладко зачесанными волосами, горько, до болезненной остроты жалел ее. И вместе с этим чувством в нем уже натягивалась струна гнева к Санюхе, который так беззаботно развалился на парте и так, наверное, восхищен своим искусством «тактического мышления».

Леон все обдумал. На пятом уроке он произнес про себя итоговую, книжную фразу: «За все должно быть заплачено». И уже до самого звонка сидел, стиснув пальцы, мысленно повторяя: «По-другому нельзя. Иначе никогда себе не прощу!»