Очень хочу поговорить с тобой, погулять. Приходи, если ты согласна, завтра, в воскресенье, в парк. Буду ждать в шесть часов у пруда, где лебеди. Твой Л. Ш. А чтобы не сомневалась — Леон Шишкин».

Машино лицо, шея, даже плечи, перехлестнутые узорчатыми шлейками сарафана, были красны, горели, словно обожженные огнем. Первый раз она пробежала строчки так быстро, что не все поняла. Замерев, стиснув пальцы, прочитала второй раз, третий…

Если бы вдребезги разлетелись в окне стекла, обрушился потолок — она бы, наверное, так не поразилась. Леон, сам Леон — умный, благородный, необыкновенный, романтический — написал ей письмо. И какое! Вряд ли даже Леля Нефедова со своим прекрасным кукольным лицом получала такие письма.

Уроки Маша не могла делать. Она ходила по яркой комнате, которую через широкое окно заливало уже не одно, а по крайней мере с десяток солнц. А небо! Разве было оно когда-нибудь таким синим! Ей написал Леон! Из всех выбрал только ее! Но почему? Неужели то, что чувствует она сама, передалось и ему? Разве так может быть?

Маша снова схватила письмо. Перечитала. Вдруг ее поразила строка: «Потому что ты лучше всех». Лучше… Почему он так написал? Это же неправда. Ведь сколько раз, смотрясь в зеркало, она до боли закусывала губы. Ей все не правилось в себе. Так что же, врало зеркало? Маша торопливо подошла к шкафу, открыла дверцу. В блестящем прямоугольнике зеркала увидела свое отражение. Ладно, фигура не в счет. Не было бы фигуры, сама не пошла бы записываться в танцевальный кружок Дома пионеров. Третий год танцует. Две грамоты со смотров. Но лицо. Где оно? Нос широкий. А для чего эта глубокая ямочка на подбородке? Но самое ужасное — брови. Ах, какие у Нефедовой брови! Темные, пушистые, серпиком. А это что? Может, по рисунку и неплохо, но цвет! Летом, когда лицо загорит, еще как-то можно мириться. А сейчас… Белуха! Ну что делать, не краситься же в четырнадцать лет! А если слегка? Потом можно все стереть.

Маша оглядела мамину парфюмерию: помаду, тушь для ресниц и бровей, пудру, тени всякие…

«В парке зайду в кустики, — подумала она, — и чуть-чуть подкрашусь. Разве это какое преступление?..»

В парке Маша неожиданно поймала себя на том, что согласие на предложение Леона родилось в ней как-то само собой. Вроде и не думала об этом, а вот… Это ведь называется «свиданием». Ну и что ж, пойдет на свидание. Это же Леон пригласил. Умный, хороший, добрый, милый Леон.

Ощущение радости, новое, незнакомое, переполнявшее все ее существо, требовало какого-то выхода, доброго дела, словно она спешила заслужить право на эту огромную и такую неожиданную радость.

Перемыть посуду и убрать в квартире — этого было ей мало. Сбегала в магазин за продуктами, помогла матери развесить во дворе белье. Про заданные на понедельник уроки и говорить нечего — все было написано, решено, повторено. Потом выгладила школьную форму и, с особой тщательностью, передник, обшитый кружевами. А еще погладила белую с короткими рукавами и синими карманами кофточку. Она очень шла к ее узким голубым джинсам. Вполне можно было надеть кофточку — малыши бегали во дворе в одних трусиках.

— Да что с тобой, Машенька? — с удивлением глядя на принарядившуюся дочку, сказала мать. — Ты сегодня сияешь, как солнышко.

— Весна, — с загадочной улыбкой ответила Маша. — Я пойду погуляю, мама. Что нужно, я все сделала.

— Да уж куда больше! Всю квартиру перевернула.

— Так я погуляю?

— Конечно, доченька.

— Может быть, в парк схожу.

— С Наташей пойдете?

— Наверно… В парке, говорят, красиво. На карусели покатаемся…

— Деньги у тебя есть?

— Целый рубль, мама. Серебряный. Так я пошла.

Махнув на прощанье белой сумочкой, Маша скрылась за дверью. Кроме серебряного рубля в сумочке у нее лежало зеркальце и еще кое-что, прихваченное из маминой косметички.

К подруге она, конечно, не пошла. И на трамвай не стала садиться. Две остановки — долгая ли дорога! До шести часов еще двадцать минут. А пройтись по солнечной улице, мимо нарядных витрин, пестрых киосков, взглядывать в незнакомые лица прохожих, слышать обрывки чужих разговоров и музыку, льющуюся из окон, и веселый воробьиный гомон в листве над головой — это же так чудесно! Она шла по улице, и все в ней пело, и каждой своей жилкой она чувствовала упругую легкость, похожую на полет.

Впереди показались желтые, пузатые колонны входа в городской парк культуры и отдыха — сооружение, далекое от изящества и хорошего вкуса. Но сейчас даже эти неуклюжие колонны, с отвалившимися кусками штукатурки, показались Маше красивыми. Она вошла в парк, свернула к густым кустам акации, даже расстегнула сумочку — но вдруг устыдилась: а надо ли? Ведь никогда же до этого не красилась, а вот… все равно понравилась Леону. Пусть будет как есть! Повесив на локоть белую сумочку (так, ей казалось, она сможет выглядеть более независимой), словно прогуливаясь, Маша не спеша двинулась в глубь парка.

Пруд с лебедями был недалеко. Свернув с главной аллеи, она увидела голубую воду и четырех неподвижно застывших лебедей. Красивые птицы. Круто выгнув длинные шеи, лебеди будто говорили: смотрите на нас, любуйтесь. Но Маша первым делом взглянула налево, направо, где по берегу прогуливались еще немногочисленные в этот час отдыхающие. Она бы, наверное, и в огромной толпе узнала Леона. А тут секундного взгляда было достаточно, чтобы убедиться: Леона среди гуляющих нет. Видно рано пришла. Что ж, пока можно на лебедей посмотреть.