— Вот и я думаю: может, негоже мне, «молодому», со своими мнениями вперед старых лезть, да ведь как ни говори, а лет мне под шестьдесят, жизнь прожил, людей видел, этого со счетов не скинешь… Ну, речь сейчас не об этом.

Агафонов помолчал, точно нащупывая главную нить своей речи.

— Вот двух человек вижу я, — проговорил он, оглядывая зал, — Арефьева, значит, и товарища Крамова. Трудно нам было за ним угнаться, за товарищем Крамовым. У него проходка полтора метра, у нас — метр, у нас — полтора, у него — два… Мучился наш Арефьев, видели мы это, про себя, в одиночку мучился, но не об этом сейчас речь.

Ну, он-то человек молодой, жизнь только еще нюхать начал, а я воробей стреляный, тертый, обкатанный, в горах не первый год, а тоже не понимал, в чем у нас загвоздка. И вот решил я на свой, как говорится, страх и риск: пойду на западный, погляжу. Только пойду попросту, как говорится, частным образом, а то комиссиям да бригадам у нас научились пыль в глаза пускать. Обмен опытом это называется…

— Ха-ха-ха! — внезапным глухим, раскатистым смехом рассмеялся в президиуме Фалалеев. Но никто не поддержал его смеха.

— И вот встретил я Крамова Николая Николаевича, — продолжал Агафонов, — спрашиваю: «Можно прийти уму-разуму поучиться?» — «Приходи, говорит, старина, хоть сегодня вечерком». Верно я говорю, товарищ Крамов?

Крамов ничего не ответил, только кивнул.

— Пришел к порталу. Вижу, стоит Митька Дронов — мы с ним года три назад на руднике вместе бурили. Ну, увидел он меня: «Здорово, говорит, Федя, друг…» Спрашивает: за чем, мол, пожаловал? А я ему и объяснять не хотел: никудышный этот парень, Митька, — с рудника ушел, к рыбакам подался, не ужился и там, еще где-то летал… Ну, Митька пристал как лист банный. «Зайдем, говорит, в барак, зайдем, посмотришь, как живу». Ну, шут с тобой, думаю, зайдем.

Сизов постучал карандашом о графин и сказал:

— Вы все-таки ближе к делу, товарищ Агафонов…

— Дать, дать, продлить! — закричали вдруг из зала, хотя Сизов не напоминал Агафонову о регламенте.

Трудно было поверить, что кричали сейчас те же люди, что час назад с нетерпением ждали конца собрания.

— Зашли, — продолжал Агафонов, точно не слыша ни Сизова, ни криков из зала. — Вижу, народ в бараке плохо живет, постелей почти ни у кого нет… Ну, не об этом речь. Сели мы, поговорили. Думаю: что ж обижать человека, в гости ведь позвал. Вынул он поллитровку, друзей вспомнили, кто на руднике работал… ну, не устоял…

И Агафонов, разведя своими длинными руками, разом опустил их, точно бросил.

— Товарищи, — покрывая смех в зале, своим глухим сильным голосом закричал Фалалеев, — не пора ли все же кончать? Мы все понимаем: Агафонов — человек рабочий, выступать не привык, мы пошли ему навстречу, не прерывали… Но ведь у нас открытое партийное собрание, товарищ Агафонов, а ты нам какие-то пьяные байки рассказываешь!

— А у вас, товарищ начальник, — внезапно резко и даже грубо ответил Агафонов, — вся жизнь, видать, трезвонькая проходит? Херувимская?

Люди, не переставая смеяться, громко захлопали в ладоши.

— Нет, хоть я и беспартийный, а не позволю себе занимать собрание тем, что к делу не относится, — сказал Агафонов, когда зал немного успокоился. — А хочу я вам поведать, о чем только мне, старому своему знакомому, рассказал Дронов, да и то лишь после двухсот граммов.

О Крамове он говорил, скрывать не буду. Как жилы тянет из рабочего класса… «А только, говорит, приказал он тебя до штольни не допускать. Чтобы не унюхал там чего».

Внезапно Фалалеев ударил кулаком по столу.

— И требую, наконец, прекратить эту клевету, этот поклеп на советских рабочих! Сначала Арефьев, теперь Агафонов… Дело уже не в Крамове. Дело в том, что вы клевещете на советскую власть! Хотите уверить, что можно безнаказанно под носом партийной и профсоюзной организации эксплуатировать рабочих!

Он замолчал, тяжело отдуваясь.

И вот в тот же момент с Агафоновым произошла внезапная и страшная перемена. Глаза его налились кровью, руки сжались в кулаки. Он медленно, точно ничего не видя перед собой, пошел к столу президиума.

— Агафонов, товарищ Агафонов, — что вы! — испуганно заговорил Сизов, колотя стеклянной пробкой от графина по столу.

Фалалеев стал медленно клониться к спинке стула; казалось, сейчас он опрокинется вместе со стулом.

Подойдя к столу, Агафонов несколько мгновений глядел в упор на начальника, потом обернулся к собранию и тихо, постепенно возвышая голос, сказал:

— Вот этими руками я душил врагов Советского государства во время войны. А он мне такое… Я шестой десяток по земле хожу, разных видал людей! Видал шкурников с партбилетом в кармане, видал героев, что вражеский пулемет грудью заслоняли, видал болтунов и хапуг, видал и тех, кто за советскую власть кровь сердца своего отдавали… Видел я, знаю! В каком-нибудь колхозе, скажем, гниль завелась, люди впроголодь живут, а умники говорят: молчи, не критикуй, это, мол, поклеп на все колхозы! Начальник зарвался, заелся, на рабочих плюет, ему главное — что наверху скажут, а низы — шут с ними! Но не тронь — подрываешь единоначалие! Знаем мы таких: себя с советской властью равняют, свои безобразия основами прикрывают! А я если перед партией слово взял, то не для холуйства, вот что!