— Ничего, сынок, — с грустью согласился отец.

Но он, Воронов, не гора, и в песок он уже давно начал превращаться. Ты все время думаешь о смерти. Эта мысль не дает тебе покоя. Ты потерял свое ощущение Бессмертия в тридцать лет, когда похоронил мать. Ты пережил тогда страшный стресс. Ты понял, что можешь в один прекрасный момент просто исчезнуть. И тебя никто не спросит, хочешь ты того или нет. Чья-то рука щелкнет тумблером и все — дальнейшее молчанье. Воронов хорошо помнил, как в первый раз, когда эта простая мысль дошла до него, он ощутил ни с чем не сравнимый ужас. На короткое время его словно парализовало. Мозги отключились: они застыли, и Воронов словно вышел из собственного тела и начал смотреть на него со стороны. Его тело вызывало у него теперь панический страх. Оно, тело, оказывается совершенно спокойно может подвести его, может предать. В этом теле, независимо от самого Воронова могут начаться какие-то необратимые процессы и в один прекрасный момент жизнь возьмет да и погаснет, как перегоревшая лампочка. Весь ужас этой мысли состоял в том, что лично ты ничего с этим не мог поделать. Ты, как подопытный кролик, сидел в своей клетке и ждал, когда врачи возьмут да и введут тебе смертельную инъекцию. Ты, как пассажир обреченного воздушного лайнера, вынужден был сидеть пристегнутый в кресле, пока машина падала либо в океан, либо на твердый грунт Земли. И пока лайнер летел — ты жил, если это вообще можно было назвать жизнью. Все пассажиры вокруг знали, чем закончится этот полет, и каждый развлекал себя, как мог. Кто напивался, кто пел песни, кто занимался, забыв про стыд, любовью. И делали это люди просто из-за того, что очень боялись смерти. В их свинстве проявлялась жажда бессмертия, проявлялась дико, убого, коряво как-то, но проявлялась.

Воронов вспомнил некоторых своих знакомых. У папаши Шульца была жена Машка. Обычная примитивная мещанка, которая всеми правдами и неправдами собиралась удачно выскочить замуж за профессорского внучка с квартирой на Беговой, с домом в Перловке и с возможностью спокойно еще в 70-е выезжать за границу. Баба была дрянь, с ярко выраженным маргинальным характером. На мужа она смотрела не как на человека, а как на ступеньку, на которую надо поставить ножку и тем самым повысить свой социальный статус. Вырвавшись таким образом из непроглядной нищеты, это существо, получив желаемое, как с цепи сорвалось. Машка занялась кооперативными квартирами, стала брать взятки, чуть не попала в тюрьму, разбогатела и видела теперь весь мир лишь через призму вещей. Воронов ненавидел эту Машку. Она, гоняясь за так называемым благополучием, сжирала друга, сживала его со свету, предлагая ему самому наложить на себя руки.

— Выйдешь в окно, — говорила эта мразь больному мужу, — и я тебя по-человечески похороню.

— Зачем? Зачем мне в окно-то выходить? — робко отбивался папаша Шульц, хватаясь рукой за сердце.

— Умрешь — я себе человека найду. Чего мне с тобой теперь делать-то?

Воронов видел, что сейчас таких машек развелось еще больше: хищные, тупые, смазливые жопки-щебетуньи, как саранча, стаями набрасывались на состоятельных мужиков, чтобы те обеспечивали им фитнесы, солярии, косметологов и прочие блага по уходу за своим гаденьким смазливым тельцем. Но всеми этими машками, в конечном счете, двигало лишь одно — неосознанная жажда бессмертия. Тупые, безмозглые машки эти хотели заручиться гарантией, что тельце их, эта симпатичная шкурка, подольше прослужит им и не подведет в нужный момент. Наивная, безмозглая саранча! Подведет и еще как подведет, не беспокойтесь, девы! Самолет падает, он стремительно несется вниз, и кто знает, в какой момент взорвутся топливные баки, безжалостно поджарив ваши ухоженные, натертые маслами и подтянутые в фитнесе шкурки. Вот так-то, жопки, вот так-то щебетуньи мои, вот так-то зверьки! Наивная, но вполне откровенная и, к сожалению, безуспешная попытка решить самую важную проблему в жизни, проблему по утолению жажды бессмертия, жажды, которая способна была отравить жизнь любого человека.

Вот и сейчас, стоя напротив Горы, Воронов чувствовал, как его самого начинает мучить эта самая жажда, как она в виде жуткой тоски медленно поднимается из самых глубин его «я». Как не заботься о теле, а оно все равно подведет тебя. Тело и душа всегда находятся в состоянии какого-то неразрешимого противоречия. Душа живет вечностью и не хочет считаться с телесной немощью, а тело только и делает, что медленно и верно, как в песочных часах превращается в прах, в пыль, в тлен.

— А вот тебе и отрубленные руки артистов, — вдруг натянутой струной прозвучала в профессорской голове простая догадка. — Они и руки-то свои рубили по той же самой причине, по которой жопки-щебетуньи бегают по фитнесам. Их мучила, их изводила все та же жажда бессмертия, которую они пытались утолить, жадно ловя восхищение публики. Какие однако уродливые формы может принять эта самая жажда бессмертия.

Стоя сейчас между бушующим морем и Горой, Воронов испытал вдруг неподдельный ужас. За этот подслушанный разговор он платит, как платят по тарифу мобильной связи, только вместо денег он платит годами жизни, своим любопытством ускоряя и без того немедленный бег песочной струи.

Ну, как? По-прежнему хочешь знать, кто скрывается за Романом и Книгой? А? Песочек, песочек-то все бежит и бежит. И это твой песочек, милый. Твой и ничей больше. Это ты своей жизнью расплачиваешься за каждый миг подслушанного тобой разговора. Слушай, слушай, милый, коли жизнь не дорога и помни: abyssus abyssum invocat.

Но Воронов продолжал стоять и слушать, как завороженный. Он знал, что сам сокращает свое земное существование, но ему просто надоело бояться и он решил бросить вызов, а там будь, что будет. Пусть! Пусть течет мое земное время, но упустить такую возможность я не могу! Умом я понимаю, что пора остановиться, пора сойти с этой колдовской точки пересечения неведомых мне сил и идти в отель, но сердце подсказывает, что тогда я всю жизнь буду корить себя за проявленное малодушие. Кто? Кто стоит за Книгой? Значит и Она не всесильна, значит и на нее управа имеется? Эх! Узнать бы, кто это? Подслушать бы? И пусть течет, утекает моя жизнь. Пусть сочится сквозь пальцы, а Книга все равно в этот момент надо мной не властна, потому что здесь в этом месте, в этой точке она не хозяйка. Кто? Кто Режиссер?

Так Воронов стоял, слушал и разрушался. А Книга злилась на свою жертву. Ей совсем не хотелось, чтобы автор узнал ее слабые стороны. Узнал даже ценою собственной жизни. Как женщина Она любила тайны. К тому же ей не хотелось ни в чем уступать своему автору. Любая уступка — слабость, то есть подчинение, а это недопустимо, это позор. Она никак не ожидала такого отчаянного азарта, больше похожего на русскую рулетку. Крепкий орешек попался. До всего докопаться хочет. Как быть с таким? Он, автор, готов даже умереть в этот солнечный февральский день, лишь бы дойти до сути. Готов, как Голем, распасться на атомы и превратиться в маленькую кучку праха. Ну, чего он упорствует, дурачок. Ему достаточно сделать один шаг в сторону, и напряжение чудовищное, нечеловеческое, тут же спадет, прекратится, как распад обогащенного урана, когда глушат реактор. Он даже не подозревает, куда попал, в какую точку вселенной угодил, неудачно выбрав место на пляже. Иди домой, слышишь, тебя жена заждалась. Хочешь, я оставлю тебя в покое и со временем ты забудешь обо мне. У тебя есть жена, зачем тебе я? Со мной ты быстрей умрешь, рассыпешься в прах, и жена только соберет песок совочком, чтобы отвести домой, в Москву. Ну, сделай шаг в сторону, прошу тебя, и иди домой. Все равно я не откроюсь тебе, не позволю установить власть надо мной.

— Вы писатель! — трясла Она его в парке много лет назад, куда они ушли погулять после очередной лекции. — Вы писатель, слышите!

Так она кричала в отчаянии, влюбленная в ту его суть, что была в нем помимо тела, смертного, разрушающегося. Она не пропускала ни одной его лекции, она жадно ловила каждое его слово. А он к тому времени еще и не знал, еще не верил в то, что он писатель и что Книга вероломно избрала его в качестве своей жертвы, в качестве своего автора-любовника.

— Вы писатель, слышите, писатель! — кричала она в отчаянии, прекрасно зная, что им никогда не быть вместе: тело и душа слишком разные субстанции.