И теперь, оказавшись в точке пересечения опасных для человека сил, он понял, что то была тоже Книга. Она стремилась воплотиться во всех женщинах, с которыми сводила его судьба. И каждой из этих женщин он причинял необычайную боль. Получалось, что Книга мучила его сейчас точно так же, как когда-то он мучил ее, мучил своих любимых женщин.

Когда он сказал жене, что уходит, то почувствовал, что режет ножом по живому: острое, как бритва, лезвие вспарывает кожный покров и начинает обильно сочиться кровь. Он режет, а в ушах так и стоит этот крик отчаяния:

— Вы писатель, слышите, писатель!

И крик этот эхом разносится по опустевшему зимнему парку.

Да! Он писатель! Писатель! Чтобы не говорила по этому поводу и как бы не сомневалась в его предназначении одна пухлая тетка с навыками филологического анализа. И это мучительно для всех окружающих. Оксана истекает кровью и стонет от боли. И во всем виновата только Книга. Это Она — мастерица принимать различные женские образы, чтобы не застоялось сердце, чтобы ты всем существом своим: кровью, сухожилиями, кишками, сердцем, костями понял, что такое Любовь. Женщины, страдая, учили его Любви. И это Книга поручала им воспитывать, держать в постоянном напряжении, одним словом, подготавливать к мучительному поиску своего будущего автора. И больше всех выпало страданий жене. Девочка моя, как натерпелась ты от этой самой Книги! Сколько мужества, мудрости понадобилось тебе, чтобы преподать автору, самый лучший, самый великий урок самопожертвования. Люблю тебя, девочка моя! И хотя Книга гонит меня к тебе, но я сильно подозреваю, что ты сможешь Ей составить серьезную оппозицию, ты не дашь своего мужа в обиду, ты в миг поймешь ее, Книги, женскую природу. Она тебя побаивается.

— За жену решил спрятаться, дурачок? — вновь начала Книга. — А ты подумал, смертный, что я сейчас поиграю с тобой и брошу. Возьму да и найду себе другого борзописца. На тебе свет клином не сошелся. А тебя просто не станет. Сейчас! Вот еще немного — и случится инфаркт или взорвет твою бедную головушку инсульт. Что тогда? Тебя-то не станет, любопытный, а я, Книга, я — вечная, как эта Гора и море. Мы просто разыгрываем тебя, понял? Мы поставили твою жизнь на кон ради удовольствия: вечность — штука скучная, вот и развлекаемся, как можем. Неужели жизнь стоит моей тайны? Подумай, крепко подумай, муравей. Раскрыть тайну хочешь? Что ж, она, может быть, тебе и откроется, но в самый последний момент, когда ты, как твой друг, папаша Шульц, начнешь глотать ртом воздух в предсмертных муках удушья. Кому, кому ты о ней тогда успеешь поведать, дурашка?

Стараясь не будить жену, Воронов поднялся с постели, натянул светлые легкие брюки, мокасины на босу ногу, рубашку с коротким рукавом, пересчитал скудные финансы, чиркнул записку жене, намекнув, что дело срочное и тайное и что обязательно свяжется с ней при первом удобном случае, что постарается управиться в течение 2-х недель, пока она с сыновьями еще здесь, в Испании.

Затем он открыл дверь и вышел в коридор. На улице стало ясно, что жара будет нестерпимая. Воронов понимал, что ровно через сутки от него будет вонять, как от бомжа, что ни в какую приличную библиотеку, ни в какой приличный частный дом его просто не пустят. У него был российский заграничный паспорт. Куда он с ним? Любому здравомыслящему человеку на его месте было бы ясно, что дело безнадежное, что никакой Книги, которая свела с ума сначала бедного Алонсо Кихано, а затем вдохновила самого Сервантеса на написание довольно странного романа, так вот, никакой такой Книги ему, Воронову, не видать, как своих собственных ушей. Но что-то все-таки двигало им, что-то толкало на эту безнадежную, бесперспективную авантюру. Что? Он и сам толком не знал. Это оказалось сильнее всякого здравого смысла, это сидело в нем как болезнь, как страсть, как алкоголизм. Воронову казалось даже, будто в его голову вживили некий чип. Этот чип и указывал ему, что делать, куда идти, в каком направлении искать.

Итак, он вышел из гостиницы, и ноги сами понесли его куда-то вниз, через парк, мимо знаменитой Альгамбры, куда он так и не смог попасть накануне, в Гранаду, к университету. Он знал, что ему надо спешить. В противном случае он умрет, умрет от инфаркта, потому что где-то в Турции, почему именно в Турции, Воронов и сам толком не знал, так вот, где-то в Турции его, профессора Воронова, второе и, наверное, истинное я сейчас находится в неком «фокусе», в неком схождении неведомых сил, способных разрушить его земную оболочку. А чтобы этого не произошло, надо как можно быстрей найти злополучную Книгу, тем более, что по какой-то странной иронии судьбы эта проклятая Книга сама очень хочет, чтобы ее все-таки нашли и нашли как можно быстрее.

Стоя сейчас лицом к Горе и спиной к бушующему морю, Воронов понимал, что все теперь зависит от его alter ego, от героя его собственного романа. Если герою, который находился сейчас в Испании, не удастся отыскать Книгу, то ему не выдуманному, а вполне настоящему, реальному Воронову, придет конец. Слава Богу, что в это февральское утро жена Оксана не пошла с ним на пустой пляж и осталась до завтрака в номере. Он совсем не хотел, чтобы жена стала свидетелем его агонии. Если ему и суждено умереть, то только в одиночку. Ищи, ищи Книгу, дорогой мой герой, которому я дал собственное имя! Не найдешь — и мне конец. Но вместе со мной исчезнешь и ты, ибо Роман так и останется незавершенным.

Почему он, вообще, потащился утром на этот пляж? Что его заставило проснуться раньше обычного? Что? Сон. Конечно, сон. Сон об апельсинах, о шотландском мармеладе и испанском береге, который он увидел, качаясь на палубе торгового судна. Но кто все-таки увидел этот сон: он сам или его герой? Не разберешь. Автор и его герой срослись и давно стали единым целым, разделив между собой даже общее имя. Поэтому сон снился и герою, и ему одновременно. И теперь они вдвоем ищут Книгу. Ищут Её и в романе, и в реальности.