12-го июня, после полуночи, в присутствии Наполеона совершена была переправа главных его сил, через Неман, между Ковно и Понемунями, для чего наведены были три моста. Почти одновременно переправились в разных местах и прочие части огромной французской армии, всего до 400 000 человек с 1300 орудий, не встретив со стороны русских никакого сопротивления. План Наполеона был прост. Сам он с гвардией и с корпусами маршалов: Даву, Нея и Удино двинулся по дороге в Вильну, чтобы разбить по одиночке разобщенные корпуса 1-й армии; в то же время брат его, король вестфальский Иероним, должен был напасть с 80 000-й армией на армию князя Багратиона; в промежутке же между Наполеоном и Иеронимом вице-король итальянский Евгений Богарне, также с 80 000-й армией, движением на Новые Троки должен был помешать соединению Барклая де Толли с Багратионом и прекратить между ними всякое сообщение. Вместе с тем, маршал Макдональд переправился у Тильзита для осады Риги, а австрийский корпус князя Шварценберга вступил в Минскую губернию.

Донесение наших разъездов о переправе французов через Неман и о занятии ими Ковно получено было в Вильне вечером 12 июня во время бала в Закрете, данного императору его генерал-адъютантами. Но Александр уже имел сведения о готовящейся переправе французов и еще днем отдал чрез Барклая де Толли приказ о сосредоточении войск 1-й армии позади Вильны, у Свенцян. Тогда же послано было повеление Багратиону о начатии военных действий. 13 июня отдан был следующий приказ по армиям: «С давнего времени примечали Мы неприязненные против России поступки французского императора, но всегда кроткими и миролюбивыми способами надеялись отклонить оные. Наконец, видя беспрестанное возобновление явных оскорблений, при всем нашем желании сохранить тишину, принуждены Мы были ополчиться и собрать войска Наши, но и тогда, ласкаясь еще примирением, оставались в пределах Нашей империи, не нарушая мира, а быв токмо готовыми к обороне. Все сии меры кротости и миролюбия не могли удержать желаемого Нами спокойствия. Французский император нападением на войска Наши при Ковно открыл первый войну. Итак, видя его никакими средствами непреклонного к миру, не остается Нам ничего иного, как, призвав на помощь Свидетеля и Защитника правды, Всемогущего Творца Небес, поставить силы Наши против сил неприятельских. Не нужно Мне напоминать вождям, полководцам и воинам Нашим о их долге и храбрости. В них издревле течет громкая победами кровь Славян. Воины! вы защищаете веру, отечество, свободу. Я с вами. На зачинающего Бог».

В рескрипте, данном на имя князя Н. И. Салтыкова, оставленного в Петербурге во главе управления, находились знаменательные слова: «Я не положу оружия, доколе ни единого неприятельского война не останется в царстве моем».

Впрочем, тогда же император Александр попробовал вновь вступить в переговоры с Наполеоном на условии, чтобы он вышел из пределов России. С этою целью он отправил на встречу Наполеону с собственноручным к нему письмом генерал-адъютанта Балашова. Задержанный на пути маршалом Даву, Балашов представлен был Наполеону уже по прибытии его в Вильно, в том самом кабинете, откуда отправлял его несколькими днями ранее император Александр. Упоенный успехами завоеватель обошелся с Балашовым высокомерно. В разговоре с ним Наполеон жаловался на ненависть к себе русского императора, грозил высылкой в Россию родственных ему германских владетелей и наотрез отказал в требовании отступить за пределы России». «И теперь еще есть время примириться, — сказал он: — начните переговоры с Лористоном (французским посланником в Петербурге), пригласите его в вашу главную квартиру или отправьте к нему в Петербург канцлера; между тем, заключим перемирие, но ни в каком случае я не отступлю из Вильны». «Не за тем я перешел чрез Неман, чтобы возвращаться», прибавил он, заканчивая разговор. Если император Александр, отправляя Балашова, имел мысль на личном свидании с Наполеоном обсудить все спорные вопросы, то этот ответ должен был показать ему, что бывший его союзник не был расположен повторить Тильзитское свидание. После этого император Александр отказывал уже Наполеону в каких бы то ни было личных сношениях с ним даже чрез посланцев до самого его падения.

Если верить рассказу Балашова о подробностях свидания его с Наполеоном, то русский посланец удачно ответил на вопрос его, какая дорога ведет в Москву: «в Москву ведет много дорог; Карл XII избрал дорогу на Полтаву».

Наполеон вступил в Вильну почти беспрепятственно уже 16 июня, преследуя отступавшая к Дриссе русские войска. Поляки встретили его восторженно, объявляя его восстановителем Польши. Но Наполеон холодно принял депутацию польского сейма, прибывшую к нему из Варшавы с просьбою о восстановлении Польского королевства в древних его границах, сказав ей, что поляки должны сами своими усилиями достигать желаемой ими цели. Он хотел только заставить поляков принести все жертвы для успеха своего похода. Не довольствуясь войсками Варшавского герцогства, он приказал начать в литовских губерниях формирование 5 пехотных и 4 конных полков, назначая командирами и штаб-офицерами в них знатных дворян, а на низшие должности — обер-офицеров и унтер-офицеров из войск Варшавского герцогства. Он учредил в Вильне из семи членов-поляков комиссию временного правительства великого княжества литовского под наблюдением французского комиссара. Целью этой комиссии было управление, именем Наполеона, занятыми им, русскими областями, продовольствие французских войск, взимание податей, устройство почт, организация ополчения и пожертвований. В городах образована была народная стража и жандармские команды. Поляки на каждом шагу, пользуясь всеми удобными случаями, старались показывать ненависть к России и раболепство пред Наполеоном. За поляками французы не видели исконных насельников края — литвинов и белорусов, которые не только не сочувствовали им, но проклинали пришельцев за их насилия и грабежи. Уже тотчас по переходе чрез Неман французская армия начала страдать от голода и климатических условий страны. Продовольственные запасы, заготовленные для своих войск Наполеоном, не могли поспевать за быстрым движением его армии, а литовские губернии уже были истощены долгим пребыванием среди них русских войск. Когда пайки, находившиеся при солдатах, были съедены, французы почувствовали острую нужду в продовольствии. Начались грабежи мирных жителей, и селения, находившиеся на пути французов, быстро опустели: жители спасались среди лесов и болот. Особенно свирепствовали солдаты, отставшие при скором марше армии, и дезертиры. 20 июня Наполеон отдал приказ по армии, в котором сам засвидетельствовал начинавшееся разложение своей армии. «В тылу армии, — писал он, — совершаются преступления бродягами и солдатами, недостойными имени французов. Они затрудняют сообщения и препятствуют устройству продовольствия»; он приказал предавать их суду, а для поимки их образовать три маршевые колонны. Кроме того, в половине июня начались бури и ливни, размывшие дороги. Лазареты наполнились больными солдатами, до 10 000 лошадей пало в одну ночь. Наполеон, таким образом, с самого начала похода, должен был увидеть, что поход в бедной, мало населенной стране, с суровым климатом, представляет иные задачи, иные трудности, чем прежние походы его в Западной Европе. Чтобы привести в порядок хозяйственную часть армии, он принужден был отказаться от быстрого преследования русских войск и прожить в Вильне целые две недели, остановив здесь и значительную часть армии. Но пресечь зло в корне Наполеону не удалось, и при дальнейшем походе оно развилось еще более, главным образом от недостатка средств в продовольствии.

Между тем, наши войска отступали в глубь России. Целью отступления их полагалось соединение 1-й и 2-й армий, разъединенных стратегическим планом Наполеона. «Барклай де Толли и Багратион более не увидятся», насмешливо говорил Наполеон, не предвидя того, что французы сами не будут в состоянии совершать быстрых движений. Действительно, русские войска находились в тяжелом положении. Войска 1-й армии быстрыми маршами успели сосредоточиться 27 июня в Дрисском лагере, но здесь обнаружились все его недостатки, делавшие из него своего рода ловушку для русских войск, которою Наполеон не замедлил бы воспользоваться. В день вступления в Дрисский лагерь в приказе по войскам, было объявлено, что «Дрисский лагерь является целью, к которой они стремились» и что «теперь предстоит новый случай оказать известную их храбрость и приобрести награду за понесенные труды», и таким образом выражена была готовность принять сражение с Наполеоном; теперь ожидали только известий от князя Багратиона, чтобы отступать еще далее, к Полоцку. Известия эти также были печальны. Подавляемый превосходными силами неприятеля, не допускавшими, его соединиться с Барклаем, Багратион, отбивая на каждом шагу нападения врага, отступал к Могилеву на Днепре и таким образом не мог сблизиться с 1-й армией. Вследствие этого и 1-я армия 4 июля вышла из Дрисского лагеря и двинулась по правому берегу Двины к Витебску, оставив на Двине для защиты Петербургской дороги корпус войск под начальством графа Витгенштейна, численностью до 30 000 человек.

В Дриссе явился к императору Александру Балашов с отказом Наполеона вступить в переговоры на указанном императором условии, и тогда же выяснилось вполне численное превосходство неприятельских сил и наша неготовность к войне. «До сих пор, — писал император Александр кн. Салтыкову, — благодаря Всевышнего, все наши армии в совершенной целости, но тем мудренее и деликатнее становятся все наши шаги. Одно фальшивое движение может испортить все дело против неприятеля, силами нас превосходнее, можно сказать смело, на всех пунктах. Против нашей 1-й армии, составленной из 12 дивизий, у него их 16 или 17, кроме трех, направленных в Курляндию и Ригу. Против князя Багратиона, имевшего 6 дивизий, у неприятеля 11. Против одного Тормасова силы довольно равны. Решиться на генеральное сражение столь же щекотливо, как и от оного отказаться; в том и другом случае легко открывать дорогу на Петербург; но, потеряв сражение, трудно будет исправиться для продолжения кампании. На негоциации же нам и надеяться нельзя, потому что Наполеон ждет нашей гибели и ожидать доброго от него есть пустая мечта. Единственно продолжением войны можно уповать с помощью Божиею перебороть его». Тогда же Александр писал Шведскому наследному принцу (Бернадоту): «Будьте уверены, что, когда началась война, мое твердое намерение протянуть ее на многие годы, хотя бы пришлось мне сражаться на берегах Волги».

Но для этой цели нужно было возбудить патриотизм русского народа, побудить его к жертвам людьми и имуществом, возжечь наконец народную войну. Со времен Петра Великого, Россия не вела войны в своих пределах; даже нашествие Карла XII коснулось лишь южных ее границ, Малороссии. Жертвуя людьми и деньгами, русский народ привык следить за военными действиями из прекрасного далека. Так относились сначала и к войне 1812 года. «Стали ходить смутные слухи, что Бонапарт с нами не ладит и что как бы не было войны. Ну, что-ж? Разве мы прежде не воевали? То с немцами, то с Турцией или со шведами; отчего же не повоевать и с Бонапартом? Тогда толковали, что Тильзитский мир, очень невыгодный для России, оттого и был так легко заключен нашим государем, что имелось в виду нарушить его при первом удобном случае. Потому неладные отношения между нами и Бонапартом не очень нас смущали: пусть грозит — повоюем». Но теперь с Бонапартом на Россию шел весь Запад Европы, и нашествие его угрожало коренным русским областям, даже обеим столицам государства — Петербургу и Москве. Не зная сущности дипломатических переговоров между Александром и Наполеоном, русские люди возмущены были одним фактом нашествия иноплеменников на русскую землю и готовы были для изгнания их на всевозможные жертвы. Чувство любви к родине объединило все сословия, примирило самые противоположные интересы, Подготовляя поход свой на Россию, Наполеон рассчитывал возбудить крестьян против помещиков, склонить их на свою сторону уничтожением крепостного права. Мысль эту многие и в России считали справедливою. «Многие из помещиков, — говорит Вигель, — опасались, что приближение французской армии и тайно подосланные от нее люди прельщениями, подговорами, возмутят против нее крестьян и дворовых людей. Напротив, в это время казалось, что с дворянами и купцами слились они в одно тело». Поэтому призыв к народу для отражения нашествия был как нельзя более кстати. Еще в Дриссе объявлены были распоряжения о сформировании новых полков и о рекрутском наборе в западных губерниях, но уже чрез день по выходе из Дриссы император Александр подписал воззвание к Москве и манифест о вооружении всего государства против Наполеона, написанные красноречивым пером адмирала Шишкова. «Да встретит он, — говорилось в манифесте, — в каждом дворянине Пожарского, в каждом духовном Палицына, в каждом гражданине Минина… Народ русский! Храброе потомство храбрых славян! Ты неоднократно сокрушал зубы устремлявшихся на тебя львов и тигров. Соединитесь все: с крестом в сердце и с оружием в руках никакие силы человеческие вас не одолеют». Чтобы лично руководить организацией .народных сил для отпора Наполеону, император Александр решился в Полоцке оставить армию и, на пути в Петербург, посетить Москву.

К сожалению, император Александр, уезжая из армии, не вверил никому, вместо себя, верховного командования войсками, действовавшими против Наполеона. Между тем, командовавший 1-й армией, военный министр Барклай де Толли, по слабому своему характеру и нерусскому происхождению, не пользовался доверием армии, тем более, что он окружил себя немецкими офицерами, на которых войска также смотрели с подозрением. Русские солдаты кипели мужеством, с негодованием смотрели на свое отступление и жаждали сражения. Естественно было многим думать, что иностранцы, подобно Фулю, изобретателю Дрисского лагеря, не сумевшие спасти своей родины от ига Наполеона, и в России будут виновниками его побед; раздавались даже речи об измене. Трудно сказать даже, насколько сам Барклай был виновником отступления в глубь России: оно предписывалось обстоятельствами, необходимостью соединения со 2-й армией. Пользовавшийся полным доверием русских войск, сподвижник Суворова, кн. Багратион, также отступал со 2-й армией для соединения с Барклаем, но не вызывал на себя нареканий. В войне, где шел вопрос о существовании государства, о спасении русского народа и православной веры от иностранцев и иноверцев, конечно, было большой ошибкой во главе русских сил ставить генерала нерусского происхождения и лютеранина, в то самое время, когда обращались к «храброму потомству храбрых славян» и ожидали появления новых Пожарских, Палицыных и Мининых. К счастию, начальником штаба Барклая был любимец войск, генерал Ермолов, а в числе высших командиров представители Екатерининских войск: Тучков, граф Шувалов, Дохтуров, Остерман-Толстой, Коновницын и Уваров.