Франсуа прервал Елеазара. С него было достаточно. Он приказал отныне высылать Жану в Корнуайльский коллеж денежное содержание, настолько значительное, насколько позволят доходы замка. Потом задал вопрос, который был гораздо ближе его сердцу:

— А как тебе удаются дела военные? Только не говори мне, что Бог сотворил тебя одновременно банкиром, художником и солдатом.

— Нет, монсеньор, как и все мои соплеменники, я ничего не смыслю в военном ремесле.

— Как же ты добился того, что Куссон выглядит столь прекрасно защищенным?

— Просто я стараюсь подобрать лучших людей и хорошо им плачу. Думаю, окружить себя толковыми капитанами ничуть не хуже, чем самому быть полководцем.

Франсуа помолчал. Ему вспомнилась позиция дофина, будущего Карла V… Он одобрительно кивнул головой.

— Хорошо, Елеазар. Я собираюсь уехать в Вивре. За тобой остаются все те должности, которые доверил тебе мой дядя.

Елеазар Симон поклонился с тем выражением глубокой почтительности, которое Франсуа у него замечал много раз.

— Благодарю вас, монсеньор. Могу ли я сделать вам одно признание? Для меня служить вам — больше чем честь, это священный долг.

— Что за священный долг? Ты ничего мне не должен!

— Не пытались ли вы когда-то, во время чумы, спасти двоих моих единоверцев, рискуя собственной жизнью?

Франсуа дал ему тот же ответ, что некогда епископу:

— Я защищал их потому, что они были невиновны, а не потому, что они были евреи.

Елеазар Симон степенно покивал головой.

— Воистину так, монсеньор. Однако прочие христиане не считают, что можно быть одновременно евреем и невиновным.

Ариетта по-прежнему пела. Она завела какую-то другую английскую мелодию, на этот раз со странным скачущим ритмом, напоминающим то ли топот кавалькады, то ли учащенное биение сердца.

Управляющий опять заговорил:

— Остается последнее дело, монсеньор: требуется судить одного малого.

Франсуа поморщился. Из всех дел он бы предпочел быть избавленным именно от этого. Он бросил взгляд на портрет Ангеррана, чтобы почерпнуть у дяди мужества.

— Кто такой?

— Кличут Дуболомом, но настоящего его имени не знает никто. Он главарь шайки, которая наводила ужас на всю округу. На совести у него столько преступлений и злодейств, что и свидетелей вызывать незачем. Впрочем, он сам признает все, в чем его обвиняют. Прикажете привести?

Франсуа согласился, и Елеазар вышел. Ожидая, пока тот вернется, Франсуа еще раз взглянул на своего дядю. Он был рад, что судьба подбросила ему дело, не слишком утруждающее его совесть. Никто больше этого негодяя не заслуживал болтаться на виселице, возвышающейся над стенами… Наверняка и Ангерран решил бы то же самое.

Елеазар вернулся с Дуболомом, которого вели два стражника. Франсуа невольно поразила наружность бандита. Становилось понятно, откуда взялось прозвище: то был гигант с могучим торсом и окладистой квадратной бородой. Именно таким Франсуа представлял себе Верзилу Ферре или своего предка Эда. Какая досада, что этакая силища пропадает без проку! Какой солдат мог бы из него выйти!.. Франсуа сурово возвысил голос:

— Дуболом, признаешь ли ты свои злодеяния?

Дуболом опустил голову с понурым видом. Он знал, что пришел его последний час.

— Да, монсеньор. И прошу у Бога прощения.

Франсуа уже хотел произнести смертный приговор, но бросил взгляд на портрет Ангеррана, и ему показалось, что он различает там тень упрека. Сир де Вивре посмотрел великану в глаза.

— Расскажи немного о себе.

Дуболом, совершенно сбитый с толку тем, что к нему проявили какое-то любопытство, некоторое время молчал, прежде чем ответить.

— Я был очень молод, монсеньор. И силен. Мне хотелось драться. Когда прослышал о дю Геклене, пошел к нему, в Броонский лес. Да только по дороге наткнулся на шайку Большого Кола…

— Большого Кола?

Управляющий уточнил:

— Кола Дубле, шалопай из соседней деревни, он стал главарем разбойников.

— Знаю… Продолжай, Дуболом.

— Они захотели, чтобы я остался с ними. Сам-то я не хотел, но они меня здорово подпоили. Так я среди них и оказался. А когда Большой Кола помер, они меня выбрали вожаком вместо него. Почти сразу после этого я и попался.

Франсуа задумался. Молодость, пьяный угар… Все это странным образом напомнило ему его собственную историю. Какой мелочи достаточно, чтобы перейти от хорошего к дурному, умереть героем или повиснуть с петлей на шее! Наконец Франсуа заговорил:

— Дуболом, я дарую тебе помилование и даже сделаю своим оруженосцем. Ты должен будешь повиноваться мне слепо и без единого слова. Ты должен будешь защищать меня ценой собственной жизни и дать убить себя, если я потребую. Так я тебя и буду звать отныне: Оруженосец. И это все. Другого имени у тебя не будет. Ты согласен?