— Не понимаю…

— Ну как же, господин мой! Старуха — старая, это понятно. Затем scie — пила, anse — ручка корзины, вместе будет sciense — наука!

Франсуа улыбнулся и слез с коня, Туссен за ним. И тут начали звонить «ночную стражу» — сигнал к тушению огней. Все колокола Парижа зазвучали одновременно, равномерными ударами. Франсуа закрыл глаза… Когда он входил в Лондон, тоже звонили во все колокола, и он смог тогда благодаря этому определить размеры города. Но то, что он слышал сейчас, казалось просто невероятным: колокола перекликались на бесконечно большем расстоянии. Этим колокольным перезвоном Париж явил всю свою необъятность. Во сколько же раз он больше Лондона? В пять? В десять? В этой разноголосице Франсуа мог различить, наверное, не меньше сотни церквей, начиная с гула большого колокола, принадлежащего, без сомнения, собору Богоматери, и кончая дребезжащими колокольцами часовен. Франсуа продолжал держать глаза закрытыми. Теперь его изощренное ухо различало по звуку не только расстояние, но и высоту, и перед ним раскрывалась вся топография города — его холмы и пригорки… Колокола умолкли почти одновременно, кроме одного запоздавшего, далекого. Откуда он звонил? Из сельской местности или уже из Парижа? Наконец умолк и последний, и Туссен услышал голос своего хозяина, шепчущего с закрытыми глазами:

— Как красиво!

В следующее мгновение они толкнули дверь харчевни «Старая наука» и вошли. Тишину сменил неистовый гам, исходивший примерно от тридцати молодых человек, сидевших за одним длинным столом, сооруженным из множества столов поменьше, поставленных встык друг к другу. Их освещало пламя огромного камина, в котором на вертелах поджаривалась домашняя птица. Хозяин, толстый потный человек, переходил от одного своего гостя к другому и пытался увещевать их:

— Мессир, уже звонили ночную стражу. Надо бы вам идти…

Но каждый его обрывал:

— Умолкни и принеси лучше вина!

Франсуа заметил, что у всех молодых людей была на макушке тонзура, как у лиц духовного звания. Значит, это они и есть, знаменитые парижские студенты!

Их застолье было, по меньшей мере, оживленным: крики, ругань. Самым шумным казался высокий блондин, курчавый как барашек, стучавший кулаком по столу и вопивший, что с дофиновых советников надо бы шкуру содрать, а его самого бросить в подземелье собственного дворца…

Что же такое произошло, чтобы вызвать столь жестокие требования? Франсуа пришлось напомнить самому себе, что в течение нескольких месяцев, то есть, собственно, все время своего английского плена, он был начисто отрезан от событий местной политической жизни. Тут его, наконец, заметил трактирщик и заторопился навстречу.

Франсуа спросил две комнаты и ужин, а также стойло для лошадей.

Трактирщика, казалось, просьба об ужине глубоко огорчила.

— Из-за этих студентов у меня не осталось ни одного свободного места. Но может быть, мэтр Эрхард согласится разделить свой стол с вами?

В дальнем темном углу Франсуа заметил одиноко сидящего человека. У того были седоватые волосы и весьма почтенный вид. Выслушав трактирщика, незнакомец любезно обратился к Франсуа с сильным иностранным акцентом:

— Мэтр Эрхард будет счастлив потесниться. Сам-то я немец из Трира и на свою беду…— он кивнул на шумное застолье, — их профессор! А вы издалека?

Франсуа и Туссен сели.

— Из Лондона.

— Этим меня не удивишь. Париж ведь не город, а просто какое-то место для свиданий. Бывает, и через прочие города люди проходят, но стремятся все равно сюда. Какого вы мнения о студентах?

— Я только начинаю открывать их для себя.

— Они того не стоят. Эта братия, прибыв сюда со всего света, умудрилась прихватить с собой одни только пороки. Англичане (вы уж простите меня) — сплошь пьяницы и трусы, немцы, мои соплеменники, — драчуны и похабники, брабантцы — воры и изверги, фламандцы — обжоры и сластолюбцы, нормандцы — тщеславные гордецы, пуатевинцы — скупердяи и предатели, бургундцы — скотски грубы и тупы, бретонцы — легкомысленны и непостоянны, ломбардцы — подлы и жестоки, римляне — подстрекатели и насильники, сицилийцы — ревнивы и склонны к тиранству… Но глупцы бы все они были, если бы не давали выхода своим дурным инстинктам. Чего стесняться? Ведь тонзура на голове делает их подсудными одной лишь Церкви, которая относится к ним по-матерински снисходительно. Слышали вы историю о том, как Людовик Святой однажды отправился в обитель кордельеров?

Франсуа спросил у проходящего мимо хозяина пинту мальвазии и ответил своему собеседнику:

— Нет, мэтр Эрхард.

— Как-то ночью Людовик Святой решил посетить монастырь кордельеров, чтобы отстоять там заутреню. Сказано — сделано. Но, проходя по улице Отфей, король получил содержимое чьего-то ночного горшка прямо себе на голову. В гневе он велел разыскать и привести виновного. Будь им простолюдин, купец или даже кто-то из благородных, того бы наверняка повесили, если не четвертовали за оскорбление величества. Но это оказался студент. И когда святой король узнал это, он его не только похвалил, но еще и отдал ему свой кошелек, поощряя за усердные труды в столь позднее время. Вот эту-то байку и рассказывают в университете каждому новичку. Можете себе представить последствия!

За соседним столом белобрысый верзила продолжал орать, но кто-то прервал его, завопив еще громче:

— Nunc bibendum! [23]

Это словно послужило сигналом. Один из студентов гнусаво запел, словно в церкви: «Nunc bibendum», а остальные стали подтягивать вполголоса: nunc-nunc-nunc-nunc— bi-bi-bi-bi-den-den-den-den-dum… Потом солист умолк, а хор продолжил петь каноном: начинали самые высокие голоса, а заканчивали самые низкие. Они пели без единой запинки, без единой фальшивой ноты. Каждый исполнял свою партию так, будто репетировал ее всю жизнь. Хор звучал все мощнее и мощнее.

Франсуа слушал как зачарованный. От этого сборища исходила какая-то неодолимая сила. Каждый студент, взятый поодиночке, вовсе не был опасен. За редкими исключениями они не могли похвастать силой, и Франсуа был в состоянии зараз оглушить пару, стукнув их лбами. Но все вместе они казались неодолимыми. Все вместе они превращались в какое-то живое существо с тридцатью телами, в сказочное чудище… Их пение ширилось, становилось все громче и неистовей. Франсуа даже дрожь пробрала, чего с ним не случилось даже во время разгрома при Пуатье. Он чувствовал присутствие какой-то силы, иной, нежели его собственная, той, которая исходит не от тела, но от духа; это сила сил, ее не устрашат ни десять тысяч копий, ни туча стрел…