– Я не тревожный, – ответил Знаев. – Это метеозависимость. К вечеру похолодает, и дождь пойдёт. Я это чувствую. А вообще – я счастливый. У меня есть сыновья, у меня есть товарищи, у меня есть враги, у меня есть опыт. У меня есть голова на плечах. У меня есть всё, что нужно. Бог даёт каждому ровно столько, сколько необходимо, чтобы выжить в данный конкретный момент. Сегодня, сейчас. At the moment.

– Вы что же, – спросила Маша с недоумением, – в Бога теперь верите?

– Не верю. Но я много про него знаю.

Резкая боль в левой половине лица заставила Знаева замолчать и стиснуть зубы, и рычание само собой выскочило из горла.

Маша испугалась и посмотрела на Горохова; тот испугался ещё больше, но проявил выдержку, даже брови не поднял; оба смотрели на Знаева, не отрываясь.

– Не обращайте внимания, – процедил Знаев. – Невралгия… Воспаление нерва… Сейчас пройдёт… Вот, всё. Уже прошло.

– Сергей Витальевич, – деликатно сказала Маша, – отдайте вы им этот проклятый магазин. Тем более если хорошие деньги предлагают. Зачем нужна эта возня? Ради чего вы себя гробите? Хотите погибнуть за металл? Возьмите деньги – и забудьте, как страшный сон… Вам на всю жизнь хватит…

– Во-первых, не хватит, – сказал Знаев. – Я уже посчитал. Во-вторых, Маша, я не хочу. Это – моё. – Он ткнул себя пальцем в грудь. – Это создал – я. С пустого места. Тут был овраг и бурьян, а теперь свет горит, асфальт лежит и люди ходят толпами. В этом мире всё начинается с таких, как я. С тех, кто делает. Сначала надо что-то сделать. Из говна слепить конфету, как мой папа говорил. А уж потом, когда есть конфета, появляется всё остальное: государство, полиция, пенсионные фонды, войны, внешняя политика. В этом мире я – главный. Я превращаю пустоту в содержание. Никто мне ничего не сделает. И магазин я не отдам.

Горохов молча извлёк и положил на стол пакетик с бумажными платками; Знаев сообразил, что из его левого глаза по горячей дорожке сбегают одна за другой стремительные слёзы.

«Надо увеличить дозу, – подумал он. – Врач сказала: если будет болеть, надо увеличить дозу…»

Он вытер лицо и сказал:

– Возможно, я уеду. Поправлю здоровье. Ненадолго. Но лавку свою – никому не отдам.

Оба они смотрели теперь с жалостью, как на неизлечимо больного, как на убогого, ущербного, выбывшего из строя. И в их глазах, нейтрально-серых в случае Горохова или сине-зелёных в случае Маши Колывановой, угадывалось сострадание высшего порядка: железный, непотопляемый босс не просто временно захворал, а – сломался капитально, был – да весь вышел, кончился, выдохся, а ведь давно предупреждали, намекали, аккуратно рекомендовали отдохнуть, а кто ещё порекомендует боссу, у которого нет жены и семьи, который так и не понял на пороге полтинника, что плоть его подвержена распаду и тлену.

Конец ознакомительного фрагмента.